Генералы Наполеоновских войн

Ждём продолжения.

Михаи́л Алекса́ндрович Фонви́зин (фон Ви́зин, 20 августа 1787 года — 30 апреля 1854 года) — генерал-майор, декабрист, племянник Д. И. Фонвизина, философ, представитель утопического социализма. 1 ФОНВИЗИН МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1788–1854), декабрист, племянник писателя Дениса Ивановича Фонвизина.

М.А. Фонвизин родился 20 августа 1788 г. в семье, принадлежавшей к высшему слою дворянской интеллигенции и уже в предшествующем поколении сыгравшей выдающуюся роль в литературном и общественном движении своего времени. Он – племянник Д.И. Фонвизина и куратора Московского университета П.И. Фонвизина, об отце декабриста – Александре Ивановиче, третьем брате Фонвизине, – известно немногое, однако несомненна его теснейшая дружеская и идейная связь с братьями — не случайно именно у него сохранялась (и была передана им потом старшему сыну) уцелевшая часть конституционного проекта Фонвизина–Панина.

О своем образовании М.А. Фонвизин сообщил следующее: «Воспитывался я в детском возрасте дома, потом учился в С.-Петербурге в Немецком училище св. Петра, наконец, в Москве в Университетском пансионе и слушал лекции в Московском университете». По формулярному списку Фонвизина и его показанию на следствии выясняется, что он вступил в службу подпрапорщиком Преображенского полка 6 мая 1801 г., а с 5 декабря 1803 г. был переведен в Измайловский полк. Последняя дата и есть, очевидно, время его реального вступления в военную службу (в возрасте 15 лет). До этого он, как водилось тогда в дворянских семьях, лишь числился в полку и мог учиться одновременно в Университетском пансионе.

Первый офицерский чин – прапорщика – Фонвизин получил через год после вступления в службу и уже в качестве офицера принял участие в войне с Наполеоном. Выступив с Измайловским полком в августе 1805 г. в поход, шестнадцатилетний юноша получил боевое крещение при Аустерлице, отличился там и был впервые награжден орденом Анны 4-й степени. Сведения о его службе и жизни в годы, предшествовавшие Отечественной войне 1812 г., отрывочны. Ясно только, что это были годы интенсивного самообразования.

«Припоминая себе впечатления первой молодости, – показывал Фонвизин на следствии, – уверился я, что свободный образ мыслей получил не от сообщества с кем-либо, но, когда мне было 17-ть лет, из прилежного чтения Монтескье, Райналя и Руссо, также древней и новейшей истории, изучением которой занимался я с особенною охотою». В этом же показании он подчеркнул, что «прилежал более к математическим и военным наукам». Теоретический склад ума и настойчивое овладение знаниями скоро выдвинули молодого офицера из среды его однополчан. У Фонвизина собиралось общество офицеров, изучавших военные науки, в этом кружке дружно читали комментарии Цезаря и труды современных военных историков будущий фельдмаршал и любимец Николая I Дибич и будущий декабрист-каторжник М.М. Спиридов.

Накануне Отечественной войны, 19 февраля 1812 г., Фонвизин был назначен адъютантом А.П. Ермолова, которому сопутствовал почти на всем долгом военном пути этих лет. Уже 14 июня в составе авангарда армии под командованием Палена он участвует в «разбитии французского авангарда Себастиани». Под Смоленском, «опрокинув со стрелками неприятельскую кавалерию», он был ранен пулей в левую ногу (рана эта давала себя знать всю его последующую жизнь) и награжден орденом Владимира 4-й степени. За Бородино Фонвизин получил третий орден – Анны 2-й степени. Вскоре после Бородинского сражения произошел переданный М.Д. Францевой эпизод, когда Фонвизин прискакал в имение своего отца Марьино Бронницкого уезда, чтобы предупредить семью о приближении французов и помочь ей эвакуироваться. Из имения он выбирался уже в виду французского авангарда, переодевшись крестьянином, но по дороге успел задержать бригаду русских войск, двигавшуюся к Москве и не знавшую, что она занята французами.

Из Тарутинского лагеря Фонвизин «был посылан партизаном с казачьего командою и находился при разбитии французского авангарда под начальством Неаполитанского короля». Создание легких партизанских отрядов, действовавших на всех путях, ведущих к Москве, было частью плана Кутузова. После отступления Мюрата, 12 октября, Фонвизин участвовал в сражении при Малоярославце. Роль Ермолова в этом сражении была особенно велика, ибо именно он командовал подразделениями, несколько раз бравшими город. Запись в формулярном списке Фонвизина: «Был употребляем ген. Ермоловым для разных поручений, за что и награжден золотою шпагою с надписью «За храбрость», поясняется «Записками А.П. Ермолова»: «гвардии поручик Фонвизин на передовых постах наблюдал за движениями неприятеля». «Наш авангард подошел ночью к этому городу, 11 октября, почти в одно время с французами – завязалось жаркое сражение в самом городе, который шесть раз переходил из рук в руки», – вспоминал Фонвизин.

«Наша армия следовала параллельно неприятельской, отступавшей по смоленской дороге. Мы могли преградить Наполеону путь в Вязьме, Дорогобуже и, наконец, в Красном, но осторожный Кутузов не решился на такое смелое предприятие, а довольствовался тем, что отступающих французов беспрестанно тревожил нападениями во фланг», – писал Фонвизин и продолжал: «С наступлением сильных морозов изнуренные остатки наполеоновской армии представляли нестройную толпу нищих, умиравших с холоду и голоду. Вся дорога усеяна была их окоченевшими трупами».

Оставаясь при Ермолове, назначенном 11 декабря 1812 г. Начальником артиллерии действующих армий, Фонвизин перешел русскую границу и принял участие в крупнейших сражениях заграничного похода русских войск: при Люцене 20 апреля 1813 г., при Бауцене 8 –10 мая 1813 г. в арьергарде, прикрывавшем передвижение союзных войск (за Бауцен Фонвизин получил в награду «алмазные знаки» Анны 2-й степени).

Во время движения к Дрездену Фонвизин вместе с Ермоловым, командовавшим к этому времени 1-й гвардейской дивизией, участвовал в сражении при Пирне, где «дрались с утра до вечера три дня» и, как говорит формулярный список, «16 и 17 августа – при истреблении корпуса Вандама».

В сражении при Кульме, «в это ужасно жаркое дело <...> под Фонвизиным убито пять лошадей». За Кульм он получил прусский орден «За заслуги» и Кульмский крест. После «битвы народов» при Лейпциге Фонвизин прошел весь маршрут русских войск до Рейна и 24 декабря, переправясь с гвардией через Рейн, оказался во Франции. В течение 1813 г. он постепенно повышался в чинах от штабс-капитана (январь) до капитана «за отличие в сражениях» (июль). 5 декабря 1813 г. он был произведен в полковники и вскоре назначен командиром 4-го егерского полка. Однако ему не удалось дойти с победоносными войсками до Парижа: под городом Барсюроб 27 февраля 1814 г. «он был ранен пулею в шею и взят в плен, в коем находился до окончания военных действий». Приехав в Париж после падения Наполеона, он писал 1 мая родителям: «Здесь был принят моими начальниками с знаками отличного уважения. Знаю, что сам государь жалел о моем несчастии и даже предлагал Наполеону меня разменять, но он не согласился»…

«Возвратясь в Петербург, – заметил Фонвизин впоследствии, – могли ли наши либералы удовлетвориться пошлою полковою жизнию, и скучными мелочными занятиями, и подробностями строевой службы, которых от них требовали строго начальники, угождая тем врожденном склонности Александра и братьев к фрунтомании?».

Рассказывая о формировании своих убеждений, Фонвизин дважды указал на значение заграничных походов и на характер своих умственных интересов в это время. «Двукратное пребывание за границей, – объяснял он Следственному комитету, – и любимое мое чтение новейших французских и немецких публицистов, равно журналов и газет разных партий немало способствовали к утверждению моих политических мнений». В 1816 г. он становится членом тайного общества. Историю своего вступления в него Фонвизин излагал на следствии … в следующей последовательности: сперва Якушкин, переведенный к Фонвизину в полк, познакомил его с написанным Пестелем уставом тайного общества – по характеристике Фонвизина, «невразумительным», – формальное же вступление в члены произошло только после прибытия гвардии в Москву в 1817 г. в квартире Александра Муравьева – в результате бесед с Шаховским, Никитой Муравьевым и братьями Муравьевыми-Апостолами.

С какими же представлениями программного характера вступил в «Союз истинных и верных сынов отечества» М.А. Фонвизин – человек зрелый, достаточно высокого положения, ветеран недавно окончившихся войн?

На следствии, говоря о цели Союза спасения, Фонвизин не коснулся вопроса о крепостном праве, сказав лишь, что целью было «достижение наших тогдашних любимых идей: конституции, представительства народного, свободы книгопечатания, одним словом, всего того, что составляет сущность правления в Англии и других землях». Но в воспоминаниях, написанных через много лет и вне условий следствия, он назвал оба главных пункта, которые, по его представлениям, входили в программу Союза спасения; «приобрести России законно-свободные постановления» и «стараться об уничтожении крепостного рабства». Представления Фонвизина о желательном для России образе правления отразились в той части его воспоминаний, где изложены споры по этому вопросу при возникновении Союза благоденствия: «Большая часть членов желала для России монархического образа правления, ограниченного представительными институциями по образу Англии и Франции, но были приверженцы и республиканской свободы Северо-Американских штатов». Можно думать, что позиция Фонвизина по этому вопросу была в то время стабильна: он был сторонником ограниченной монархии.

Разногласия вызывали проблемы организации и тактики общества. Оказавшись в первой половине 1817 г. в Москве, Фонвизин принял участие в обсуждении устава Союза спасения, основным автором которого, как известно, был Пестель. «Якушкин, получа устав Союза спасения, – писал Н.М. Муравьев, – нашел его несообразным с своим образом мыслей, согласовавшимся с мыслями Михаилы Муравьева. Особливо вознегодовал он против клятв и слепого повиновения, которых устав сей требовал от первых двух степеней к воле бояр и от самих бояр решению большинства. Он показал устав сей М. Фонвизину, который разделил его образ мыслей». Протест вызывали конспиративно-диктаторская структура общества и «проповедь насилия» (в частности, цареубийство), выраженная Якушкиным и группой его единомышленников в Москве. ... Н.И. Тургенев, полемизируя с «Донесением Следственной комиссии», привел слова Фонвизина: «Никакая цель не оправдывает средств», прибавив: «Он часто повторял это изречение: оно так гармонировало с его прямодушием».

… К началу 1818 года устав, известный впоследствии под именем «Зеленой книги», был подготовлен, после некоторой переработки одобрен, и общество, принявшее теперь название Союза благоденствия, приступило к определяемым этим уставом действиям.

Последующие три года являются временем максимальной политической активности М.А. Фонвизина. Отметим прежде всего, что в составленном во время следствия списке членов Коренного совета Союза благоденствия имя М.А. Фонвизина стоит первым, предшествуя не только С.П. Трубецкому, но и Александру Муравьеву. Как определял цели и методы Союза благоденствия М.А. Фонвизин, один из наиболее активных его деятелей? «Не прибегая ни к каким насильственным мерам, Союз благоденствия предполагал действовать на русское общество нравственными и научными средствами, по возможности искореняя невежество и злоупотребления убеждением и благими примерами, давать благое направление воспитанию юношества, стараться об уничтожении крепостного рабства и ревностно содействовать правительству в его благих намерениях».

Каковы были действия Фонвизина в эти три года?

Итак, в январе 1818 г. Фонвизин вступил в командование егерским полком, расквартированным а Подмосковье («стоял с полком в Дмитрове и Клину»). Деятельность его на этом посту, известная по «Запискам» Якушкина, полностью вписывается в программу действий декабристов, занимавших командные посты в войсках, и, естественно, ассоциируется с действиями таких войсковых командиров, как Михаил Орлов, Сергей Муравьев-Апостол, Пестель, Юшневский.

В 38-м полку «Фонвизин начал с того, что сблизился с ротными командирами, поручил им первоначальную выправку людей и решительно запретил при учении употреблять палку. Для подпрапорщиков он завел училище и нанимал для них учителей». Вероятно, училище было построено на ланкастерском принципе взаимного обучения, увлечение которым в эти годы характерно для ближайшего окружения Фонвизина. Есть свидетельство, что, посетив офицерскую школу в 38-м егерском полку, Дибич был восхищен ею и представил царю проект учреждения подобных казенных школ для всех юнкеров вообще. Уже в конце 1818 г. полк на параде заслужил благодарность Александра I.

Конец 1818 и начало 1819 г. были для Фонвизина трудным временем. В эту зиму был тяжело болен его отец, вскоре затем скончавшийся: это потребовало внимания к хозяйственным делам семьи, и Фонвизину пришлось отлучаться из Москвы в имения, расположенные в других губерниях. Не мог он быть удовлетворен и своим служебным положением. Не рассчитывая, по-видимому, на поддержку своего корпусного командира гр. П.А. Толстого, Фонвизин обратился к помощи А.П. Ермолова, в чьем неизменном дружеском расположении он был уверен.

В феврале 1819 г. Ермолов писал А.А. Закревскому: «Скажи, почтеннейший Арсений Андреевич, не имеете ли вы на худом замечании бывшего адъютанта моего Фонвизина, что он не произведен в последний раз в генерал-майоры? Не могу теперь ничего сказать в пользу его, но знаю, что он прехрабрейший офицер, умный весьма человек и учился отличным образом. Знаю, что он и фронтовой необыкновенный. Отвечаю вам, что и в прежних, и пожалованных вновь, у вас немного лучших...». Эти высокие оценки не помогли, и ходатайство Ермолова успеха не имело. 20 мая того же года он раздраженно откликался на объяснения Закревского: «О Фонвизине говоришь, что есть многие старее его, не произведенные в генералы. Мне кажется, что есть некоторые моложе, которые произведены! С которого времени столь строго соблюдается старшинство? Или только для одних менее достойных закон не писан?» Безуспешно ходатайствовал о назначении Фонвизина начальником штаба 7 корпуса и П.Д. Киселев. Летом 1819 г. Фонвизин дважды приезжал в смоленское имение Жуково, где поселился вышедший в отставку Якушкин, который сделал в это время известную неудачную попытку освободить своих крестьян. Фонвизин вместе с ним ездил в Дорогобуж к Граббе, где стоял находившийся под командованием последнего Лубенский гусарский полк, встречался также с П.П. Пассеком, вскоре принятым Якушкиным в тайное общество. Вслед за этим, в сентябре 1819 года, Фонвизин надолго уехал из Москвы. Его полк был переведен в Тульчин, где вместе с 37-м егерским полком должен был составить бригаду и войти в состав 2-й армии. Таким образом, на целый год, до конца лета 1820 г., Фонвизин оказался в одном из главных и наиболее радикальных центров Союза благоденствия. Здесь в феврале 1820 г. он был произведен в генерал-майоры и назначен командиром вновь сформированной бригады, здесь же в августе 1820 года он потерял этот свой последний командный пост и до самой отставки вынужден был «состоять по армии».

Год жизни в Тульчине был важной эпохой в деятельности Фонвизина в тайном обществе. Он определил собою и его позицию на Московском съезде 1821 г. и все, происшедшее с ним после съезда.

В.Ф. Раевский в своих воспоминаниях называет местом собраний общества квартиру Комарова: «В квартире капитана Комарова, свитского офицера, собирались члены общества по вечерам. У него я познакомился почти со всеми». В числе новых знакомых первым назван Фонвизин, который и дал Раевскому перед его приемом «предварительно прочитать» «Зеленую книгу» (устав общества). Достаточно вспомнить нарастание революционных событий в Европе в первой половине 1820 г. и представить себе сам состав участников тульчинских встреч, чтобы не сомневаться в интенсивном обсуждении на них возникших с новой остротой вопросов программы и тактики общества. Подтверждает это и Раевский: «Из общих этих шумных толков я видел, что общество имело целью: правление конституционное, т. е. ограничение власти самодержца представительною палатою, освобождение крестьян, уничтожение привилегий или равенство перед Законом, развитие просвещения, т. е. умножение учебных заведений и народных школ, свобода слова и печати, судопроизводство»...

Факт острых разногласий между Фонвизиным и Пестелем известен из показаний на следствии Бурцова и Комарова. Последний показывал, что Фонвизин и Пестель, «оба ревностные члены», «во многом не сходились и часто оканчивали споры личностями». Суть этих споров Комаров склонен был свести к вопросу о предлагавшемся Пестелем введении единоличной диктатуры в руководстве обществом или – другая точка зрения – об установлении триумвирата; однако и из его изложения становится ясно, что речь шла о коренных изменениях в организации и тактике общества, соответствующих новым условиям. Показания Комарова дали Следственному комитету основание допросить Фонвизина о сути его несогласий с Пестелем. Фонвизин был не только упорно лаконичен в своем ответе, но и вообще утаил факт своего пребывания в Тульчине в 1820 г.: «Пестеля я не видал с 1819 г. и тогдашних разговоров моих и его, равно и моих предположений не вспомню»... Отдаленным откликом разногласий, доходивших до взаимных личных обвинений, явилась, думается, характеристика Пестеля, данная Фонвизиным, – единственный на страницах его воспоминаний отзыв о товарище по обществу, где он позволил себе указать и отрицательные черты. Фонвизин писал: «Главою Южного отделения был полковник Пестель – человек высокого ума, с большими познаниями, может быть, даже гениальный, но он не обладал даром, столь необходимым для предводителя политической партии, – привязывать к себе людей. В душе его было что-то черствое, отталкивающее симпатическое сочувствие тех, которых он должен был вести к цели».

… В обильной литературе о Московском съезде 1821 г. до сих пор спорят о различных взглядах его участников на будущие действия тайного общества и – соответственно – будущем России, о конкретной позиция каждого из присутствовавших. Предложенная съезду программа М.Ф. Орлова выдвигала идею немедленной подготовки к открытому выступлению с опорой на военную силу. Как известно, большинство участников съезда отвергло предложения Орлова, и к наиболее авторитетным его оппонентам принадлежал М.А. Фонвизин… Мнение группы единомышленников Фонвизина легло в конце концов в основу решений съезда.

Главным результатом, по рассказу Якушкина, было составление нового устава, так же, как и прежний, состоявшего из двух частей: «в первой – для вступающих предлагались те же филантропические цели, как и в «Зеленой книге». Редакцией этой части занялся Бурцов. Вторую часть написал Н. Тургенев для членов высшего разряда. В этой второй части устава уже было прямо сказано, что цель общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России, а чтобы приобрести для этого средства, признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всякий случай».

В соответствии с новыми задачами общества и в условиях, когда его членам стала известна прямая осведомленность правительства о его существовании, была необходима конспиративная реорганизация: военный переворот нельзя было готовить, открыто заявляя свои мнения в гостиных. План этой реорганизации, предложенный М.А. Фонвизиным, известен по показаниям Комарова: общество делилось на три разряда, высший разряд «незнаемых» должен был составлять постоянный руководящий совет, второй разряд – «исполнителей» – представлял собой основную часть членов общества и его активную силу, к третьему разряду принадлежали «нововводимые», которым «сокровенная цель» оставалась неизвестной, а прием мог производиться только с согласия высших разрядов. Была предписана полная конспирация. Съезд принял решение симулировать роспуск общества, чтобы ввести в заблуждение правительство и одновременно отсечь как неустойчивых, так и наиболее радикальных членов. Источники не сохранили свидетельств о том, чьими голосами принималось решение дезинформировать после съезда Пестеля и его сторонников в Тульчине. Однако часть Союза благоденствия продолжала существовать в Москве и после съезда 1821 г.

В своих воспоминаниях Фонвизин писал о Союзе благоденствия: «Это упразднение было мнимое, и он оставался тем же, чем был, но членам его было предписано поступать осторожнее в самой пропаганде, избегать всякой переписки по делам Союза <...> и вообще стараться покрывать существование Союза непроницаемой тайной». Он добавлял потом: «В три последние года существование Союза благоденствия не ознаменовалось никакими действиями».

Ранней весной 1821 г. Фонвизин уехал из Москвы в свое костромское имение. В Костромской губернии близ Макарьева, в деревне Давыдове жила семья М.П. Апухтиной. Ее муж Д.А. Апухтин, запутавшийся в долгах и почти разорившийся, часто отсутствовал из дома, пытаясь поправить свои дела, а жена и дочь подолгу оставались одни, прикрывая, как впоследствии вспоминала Н.Д. Фонвизина, «ложным великолепием настоящую нищету». Само имение Давыдово было куплено Апухтиным в 1818 г. на деньги, взятые в долг у матери М.А. Фонвизина. В этом доме и выросла единственная дочь Апухтиных, Наталья, которой в 1821 г. было 16 лет. Ее детство, еще до разорения отца, прошло в Москве, в той среде дворянской интеллигенции, к которой по рождению и традициям принадлежала ее мать. Впечатление, которое производила тогда на окружающих красивая и одаренная девочка, отразилось в стихотворении В. А. Жуковского, посвященном ей в 1811 г. и сохранившемся в альбоме ее матери:

Тебе вменяют в преступленье,
Что ты милее всех детей!
Ужасный грех! И вот мое определенье:
Пройдет пять лет и десять дней!
Ты будешь страх сердец и взоров восхищенье!

К юности Н.Д. Апухтиной стала очевидной не только яркость ее натуры, но и особый психологический облик: религиозность сочеталась в ней с неукротимым свободолюбием и бурным темпераментом. Все это не вмещалось в будничные рамки жизни уездной барышни, и единственным выходом ей казался уход в монастырь. Весной 1821 г. в отсутствие отца Н. Д. Апухтина в мужском платье тайком покинула дом с тем, чтобы добраться до ближайшего мужского монастыря и вступить в него послушником под именем Назария. Первым, кто пришел на помощь М.П. Апухтиной, был М.А. Фонвизин, приехавший к этому времени к себе в имение. Беглянку догнали на третий день и вернули домой. «Теперь все забыто, – писала М. П. Апухтиной 4 мая 1821 г. ее племянница А.Н. Кологривова, – но что вы должны были испытать! Как я завидую Михаиле Александровичу. Он мог полететь к вам, а друг в беде кажется ангелом, спустившимся с небес». Фонвизину удалось убедить Н.Д. Апухтину раз навсегда отказаться от своего намерения. Вероятно, в этих беседах с юной племянницей укрепилось то чувство, которое, по-видимому, и раньше питал к ней Фонвизин. Уже в июне 1821 г. сведения о сделанном им Наташе предложении доходят до родных. «Я давно знала его проекты насчет Натали, – пишет та же А.Н. Кологривова, – <...> я не знаю никакого препятствия этому браку. Что может остановить Натали? Не найдет ли она в нем человека, которого столь давно привыкла любить – а этот брак не укрепит ли счастье всей вашей семьи?». Из дальнейших писем Кологривовой выясняется, однако, довольно длительное сопротивление Н.Д. Апухтиной этому браку; Фонвизин уехал из Давыдова в июле и вернулся только к зиме, а вопрос все еще не был решен.

Можно понять из отдельных намеков в письмах, что намерения Фонвизина встретили неудовольствие и его матери, и он не смог преодолеть это двойное сопротивление. Готовившийся брак начал расстраиваться. «Зачем было делать предложение, если он не решился жениться на Натали? – возмущенно откликается на это известие Кологривова. – Натали всегда найдет как устроить свою жизнь, a monsieur едва ли найдет вторую Натали! Предоставим его несчастной судьбе. Я никогда его не любила, а теперь меньше, чем когда-либо. Боюсь только. чтобы этот расстроившийся брак не слишком огорчил дядю, он так горячо его желал».

Через два месяца, однако, Фонвизин снова находится в Давыдове, и уже как объявленный жених Н.Д. Апухтиной. В марте 1822 г. он решительно извещает об этом мать. Позднее, в Сибири, Наталья Дмитриевна признавалась своему духовнику С. Я. Знаменскому, что уступила настояниям родителей: «Надобно было отца из беды выкупать».



Давайте расшифруем это признание: "Надобно было отца из беды выкупать". Дмитрий Акимович Апухтин, отец Натальи, не только занял у Екатерины Михайловны Фонвизиной (матери Михаила Александровича) крупную сумму, но растратил и свои, ввязавшись в коммерцию и поручившись "за недобросовестных поставщиков". Пользуясь случаем, Михаил Александрович просто "купил" себе жену, "бросив в печь" векселя Апухтина, чем спас его от тюрьмы, а его семью от полного разорения.
Не потому ли этот брак был столь желателен для Дмитрия Акимовича, и почему так противилась Екатерина Михайловна? И не только она - практически все Фонвизины были против. В наиболее полном "интернетовском" родословии Фонвизиных факт близкого родства Михаила Александровича и Натальи Дмитриевны просто обойден молчанием.


Свадьбу пришлось все же откладывать еще в течение полугода: препятствием послужило близкое родство жениха и невесты. Сперва Фонвизин сделал неудачную попытку получить в Москве нужное свидетельство у «бронницкого попа». Потом обратились к архиерею, который тоже не решился дать свое согласие без разрешения из Петербурга.

Только в сентябре 1822 г. Фонвизин, наконец, женился и в декабре с молодой женой вернулся в Москву. Одновременно, потеряв надежду на командное назначение, Фонвизин добивается отставки и 25 декабря 1822 г. получает ее. В эти же дни Ермолов с горечью писал Закревскому: «Заметь, что большая часть из бывших моих адъютантов исчезли: Граббе, офицер достойнейший – несчастлив. Фонвизин, с отличными способностями, – кажется, не на хорошем замечании...».

Вместе с тем, связь с московской частью членов Союза благоденствия вовсе не порвана. Фонвизин с декабря 1822 г. большую часть времени живет в Москве или в своей подмосковной деревне в двух часах езды от города.

В течение этих лет и Южное, и Северное общества делают попытки вовлечь Фонвизина в сферу своей деятельности. Первая такая попытка была связана с «Бобруйским планом», задуманным Васильковской управой Южного общества – намерением организовать военное выступление во время намеченного на конец лета 1823 г. и действительно состоявшегося в сентябре смотра царем расположенных в Бобруйске военных частей. Несмотря на то, что план был встречен отрицательно не только Пестелем, но и другими руководителями Южного общества – Волконским, Барятинским и Давыдовым, С.И. Муравьев-Апостол отправил все же М.П. Бестужева-Рюмина в Москву с письмами к Михаилу Муравьеву и Михаилу Фонвизину, «дабы им предложить вновь вступить в общество». Посланец Южного общества не застал в Москве ни того, ни другого. Беседа Бестужева-Рюмина с И.А. Фонвизиным и Якушкиным показала ему бесплодность дальнейших переговоров («Якушкин сказал <...>, что ни он, ни Михайла Муравьев вновь в общество не вступят. Иван Фонвизин также уклонился – и я возвратился в Бобруйск без успеха»). Рассказ Бестужева-Рюмина подтверждается «Записками» Якушкина: считая Бестужева-Рюмина «взбалмошным и совершенно бестолковым мальчиком», он не счел возможным вступать с ним «ни в какие сношения» и предпочел заявить, что вышел из общества и вступать в него вновь не собирается.

Живя в Москве – с мая до декабря 1824 г. Фонвизины жили в городе в ожидании родов Натальи Дмитриевны и в первое время после рождения сына – Фонвизин ни в одной из встреч не участвует. Только в сентябре 1825 г. Фонвизин возобновляет знакомство с вернувшимся из-за границы и поселившимся в Москве членом Северного общества Митьковым, с которым он не виделся со времени заграничных походов. В это же время Пущин пытается снова привлечь Фонвизина к активной деятельности в обществе. Фонвизин так интерпретировал на следствии факт этих переговоров с Пущиным: «В 1825 году Пущин у меня действительно в деревне был, кажется, в сентябре месяце и говорил мне об обществе, но так как в это время меня оное уже не занимало, то и не входил я в дальнейшие рассуждения, а между тем вошло в комнату мое семейство, и разговор прекратился». Между тем в действительности Фонвизин возобновил свои связи с обществом осенью и зимой 1825 г. Есть показания Н. Муравьева на следствии о совещании в Москве осенью 1825 г.: «Приехав в Москву, я посетил Пущина, Нарышкина, Семенова и Митькова <...>. Павел Колошин и Горсткин, как я узнал от Пущина, Семенова и Нарышкина, совершенно отстранились от дел общества и потому не участвовали в совещании. Я пригласил также г. Фонвизина, который жил в своей деревне под Клином, приехать в Москву. Я представил им все дело и назвал Якубовича». На совещании Фонвизин, как известно, резко отрицательно отнесся к намерению Якубовича и сказал даже, как показывал Н. Муравьев, что если бы верил в реальность его осуществления, то мог бы даже и донести об этом.

Якушкин, вернувшийся в Москву уже после смерти Александра I, в начале декабря, рассказывает: «Мы иногда собирались или у Фонвизиных, или у Митькова. На этих совещаниях все присутствующие члены, казалось, были очень одушевлены и как будто ожидали чего-то торжественного. Нарышкин, недавно приехавший с Юга, уверял, что там все готово к восстанию и что южные члены имеют за себя огромное количество штыков. Митьков, с своей стороны, также уверял, что петербургские члены могут в случае нужды рассчитывать на большую часть гвардейских полков». В эту атмосферу напряженного ожидания событий пришло письмо от Пущина Семенову.

Якушкин вместе с Шереметевым едут ночью к Фонвизину и, разбудив его, вместе с ним отправляется к Митькову. Здесь в совещании, продолжавшемся де четырех часов утра, члены тайного общества разработали свой план действий на завтра: «Фонвизину <...> надеть свой генеральский мундир, потом отправиться в Хамовнические казармы и поднять войска, в них квартирующие, под каким бы то ни было предлогом». Митьков и Якушкин должны были попытаться уговорить начальника штаба 5-го корпуса Гурко, бывшего члена Союза благоденствия, поддержать восстание в Москве, арестовать корпусного командира Толстого и генерал-губернатора Голицына. Шереметев, адъютант Толстого, должен был его именем привести в город части, расквартированные в окрестностях Москвы, и с помощью Нарышкина присоединить их к восставшим. Таков был этот план, тем более безнадежный, что, кроме Шереметева, никто из его участников не принадлежал к войскам и поэтому не мог ожидать молниеносного воздействия на них. К утру это поняли и сами его создатели, но не отказались вовсе от попыток активных действий в поддержку Петербурга, а лишь отложили обсуждение до завтра, надеясь привлечь к нему Орлова.

Наутро в Москву приехал Е. Комаровский с известием о событиях 14 декабря и с приказанием привести Москву к присяге, что и было в тот же день сделано. Последним актом действий московских декабристов было совещание у Митькова вечером 18 декабря. Организатором его снова выступил Фонвизин. Именно он попросил Якушкина пригласить на совещание Орлова. Однако Орлов уклонился от этой встречи, и Якушкин, «видя, что с ним не добиться никакого толку», с горечью обещал ему никогда более не искать с ним встреч. Но из дома Орлова он увез на совещание к Митькову совершенно не известного ему до тех пор Муханова, что и породило эпизод, привлекший потом особенное внимание следствия: на совещании у Митькова вечером 20 декабря Муханов предложил убить нового императора. «Предложение самого предприятия и способ привести его в исполнение были так безумны, – вспоминает Якушкин, – что присутствующие слушали Муханова молча и без малейших возражений».

[size=85][color=green]Добавлено спустя 29 секунд:[/color][/size]
«В этот вечер, – заключает Якушкин, – собрались в последний раз на совещание некоторые из членов тайного общества, существовавшего почти 10 лет». Участники восстания 14 декабря были уже в крепости. Москвичам оставалось ждать. В те же дни А.Н. Кологривова безмятежно писала Н. Д. Фонвизиной: «Твой муж в своем последнем письме к матушке сообщает, что вы в январе приедете в Москву [из деревни]. Я в восторге от этого. Я надеюсь, что в этом году мы будем видеться часто, очень часто. Скоро 1826 год. Что он нам принесет?».

23 декабря был арестован М.Ф. Орлов, и стало ясно, что правительство намерено привлечь всех членов тайных обществ, вне зависимости от их активности в движении. Но Фонвизина пока не трогали. В этом были свои преимущества: можно было уничтожить документы и продумать линию поведения при возможном аресте. С другой стороны, сама неизвестность своей судьбы была тяжким испытанием.

К 30 декабря в руках следствия сошлось уже достаточно показаний о Фонвизине. В журнале заседаний Следственного комитета за этот день записано: «На ген.-майора Фонвизина есть многие показания о принадлежности его к обществу». Было принято решение о его аресте, и 3 января 1826 года председатель Следственного комитета военный министр А.И. Татищев отнесся к московскому генерал-губернатору Д.В. Голицыну: «По воле государя императора покорнейше прошу Ваше сиятельство приказать немедленно взять под арест живущего в Московской губернии отставного генерал-майора Фонвизина». 9 января Фонвизин был арестован в своей подмосковной деревне Крюкове и отправлен в Петербург. Обстоятельства ареста М.А. Фонвизина подробно описаны М.Д. Францевой, вероятно, со слов Н.Д. Фонвизиной. Вместе с чиновниками, прибывшими для ареста Михаила Александровича, приехал и И.А. Фонвизин. От беременной Н.Д. Фонвизиной «старались скрыть настоящую причину и сказали, что ее мужу необходимо нужно ехать в Москву по делам, почему они и приехали за ним по поручению товарищей его <...>. Муж тоже, чтоб не огорчить ее вдруг, старался поддержать обман, простился с нею наскоро, сжав судорожно ее в своих объятиях, благословил двухлетнего сына, сел в сани с незнакомцами, и они поскакали из деревни. Наталья Дмитриевна выбежала за ними за ворота и, не отрывая глаз, смотрела за уезжавшими, когда же увидела, что тройка, уносящая ее мужа, повернула не на московский тракт, а на петербургский, то, поняв все, упала на снег, и люди без чувств унесли ее в дом». В дороге, на второй станции от Москвы, Фонвизин встретился с арестованными в тот же день В.П. Зубковым и П.В. Мухановым. Вспоминая об этом (сразу же после выхода из крепости, в 1826 г.), Зубков писал: «На второй станции мы садились в сани, когда я увидел генерала М. Фонвизина, у которого была та же участь и который ехал из своего имения, где его взяли». Ехавший в открытых санях и в спешке не запасшийся теплыми вещами Фонвизин, у которого, кроме всего, открылась рана на ноге, вынужден был ночью 10-го числа пересесть в кибитку Зубкова. Здесь Зубков узнал от Фонвизина об аресте Граббе. «Он спросил меня, – пишет далее Зубков, – взяли ли Якушкина, я сказал ему, что нет. На следующей станции он нашел в книге проезжающих, что фельдъегерь проследовал в Смоленск; он сказал мне, что, возможно, это едут арестовывать Якушкина, и казался очень обеспокоенным». По словам Зубкова, Фонвизин сказал, что «считал долгом честного человека не скрывать свои мнения, что занимался политикой, как теорией, но никогда не думал об ее применении». В этих словах отразилась уже будущая линия поведения Фонвизина на следствии: отрицать всякую практическую деятельность как члена тайного общества, представляя свое участие лишь в плане занятий политической теорией. Характерно, что арестованные даже приблизительно не представляли себе того, что ожидало их в Петербурге. Так, Зубков предполагал, что они будут содержаться в кордегардии, где рассчитывал повидаться с Колошиным, Семеновым и Кашкиным. Фонвизин был настроен менее оптимистически, но и он не сознавал истинной своей судьбы. «Ах, – говорил он Зубкову, – я много отдал бы, чтобы через неделю быть на этой же станции, возвращаясь к моей жене».

Вечером 11 января они въехали в Петербург и были доставлены в Главный штаб к дежурному генералу А.Н. Потапову.

12 января состоялся первый допрос, проведенный В.В. Левашевым в Зимнем дворце. Как утверждает В.И. Семевский, Фонвизина, «как и других членов тайного общества, приводили после допроса у Левашева и к самому императору Николаю». Об этом говорит и собственноручная записка царя, адресованная коменданту Петропавловской крепости генералу А.Я. Сукину и написанная в 5 часов пополудни того же дня: «Присылаемого г.-майора Фонвизина посадить, где лучше, но строго, и не давать видеться ни с кем». Вспоминая о событиях этого времени, Фонвизин писал: «Множество лиц было захвачено в Петербурге по подозрению в участии в тайных обществах; других свозили в крепость Петропавловскую со всех концов России. Сначала некоторых допрашивал во дворце сам император; к нему приводили обвиняемых с связанными руками назад веревками, как в полицейскую управу, а не в царские чертоги. Государь России, забывая свое достоинство, позволял себе ругаться над людьми беззащитными, которые были в полной его власти, и угрожал им жестокими наказаниями».

Допрос Фонвизина Левашевым 12 января – как бы точка отсчета для всей истории поведения Фонвизина на следствии. Фонвизин не отвергал очевидных фактов (которых, впрочем, в это время у следствия было не так много), но старался истолковать их в выгодном для себя смысле. При этом ясно его стремление свести фактическую сторону своего рассказа до минимума, исключить из него точные указания, заменив их более или менее расплывчатыми формулировками. Более того, в принципиально важных моментах он либо говорит заведомую неправду, либо избирает тактику умолчания. В основном эта линия поведения была выдержана до конца, хотя и осведомленность следствия, и собственное психологическое состояние вынуждали декабриста на новые признания.

Допрос 12 января сосредоточился вокруг трех вопросов: принадлежности к тайному обществу, намерения Якубовича в 1825 г. убить Александра I и декабрьских событий в Москве. Ответ Фонвизина по первому пункту – типичный образец его тактики: признание всего, что отрицать бессмысленно (член тайного общества), умолчание, прикрытое расплывчатыми фразами (вступил в тайное общество то ли в 1816-м, то ли в 1817 г., узнал о нем «от Александра Муравьева или от кого другого, чего не упомню»), попытка прикрыть Якушкина, умолчав о его роли в вовлечении Фонвизина в тайное общество («сочленами тогда было довольно много, почему утвердительно об оных сказать не могу»), наконец, хорошо рассчитанный обман следствия («намерение общества было изложено в книге, называемой «Зеленой», и в себе не заключало ничего противозаконного», «на совещаниях общества я никогда не был», утверждение, что в 1821 году было принято решение о разрушении общества и после этою о существовании его он ничего «определительно» не знал).

Отвечая на остальные два вопроса, Фонвизин признал фактическую сторону – осведомленность о замысле Якубовича и получение письма от Пущина, но в обоих случаях ничего не сказал о деятельности тайного общества.

Анализ круга имен членов тайного общества, названных Фонвизиным на первом допросе, доказывает его крайнюю осмотрительность в их отборе: названы только те декабристы, которым либо нельзя было повредить (умерший Охотников, находившийся за границей Тургенев), либо об аресте которых Фонвизину было уже известно. Исключение составляет только Глинка, к тому времени еще находившийся на свободе, но очень давно и безусловно отошедший от общества.

Роковую роль в следствии над Фонвизиным сыграли признания, полученные следователями в короткий промежуток времени от 27 февраля до начала марта (о том, что он знал о существовании общества после 1821 г., что Пущин, приезжавший к нему в имение в сентябре 1825 г., информировал его о деятельности тайного общества и что он слышал о намерении Муханова совершить покушение на Николая I), в момент тяжелейшего душевного состояния Фонвизина после некоторого пребывания в крепости. «Один из арестантов, – вспоминал впоследствии А.Е. Розен, – М.А. Фонвизин, сколько ни старался, но не мог перенести затворничества; хотя духом он бодрствовал, но нервы не сносили такого состояния, и, наконец, приказано было, чтобы не запирали его дверей ни задвижкою, ни замками, а чтобы часовой стоял в его номере». Сам Фонвизин писал 28 февраля в своем показании, что предыдущий ответ «писан был мною в самом болезненном состоянии и в сильном жару». Об этом же писал он после суда брату, «...главные показания мои были сделаны мною в то время, как у меня была сильная горячка и в исступлении ума, что может подтвердить доктор Елькан и все здешние чиновники и бывшие при мне унтер-офицер и служитель».

Верховный уголовный суд отнес Фонвизина к IV разряду «государственных преступников», что означало ссылку в каторжные работы на 12 лет и последующее поселение в Сибири. Столь сурового приговора ему не ожидал никто. Даже сам Фонвизин, как видно из его дневника и писем, долгое время надеялся вернуться к семье. Известно удивление С.П. Трубецкого, увидевшего Фонвизина среди осужденных во время объявления приговора.

Отправка Фонвизина в Сибирь задержалась. Только ночью 21 января 1827 г. (через год с лишком после ареста) он вместе с Басаргиным, Вольфом и Фроловым в сопровождении фельдъегеря Воробьева покинул Петропавловскую крепость.

Фонвизин прибыл в Читинский острог в феврале 1827 г. Письмо, отосланное им жене с дороги, было последним, написанным его рукой. На каторге он, как известно, был лишен права переписки. До нас не дошли, к сожалению, письма, которые, несомненно, писали под его диктовку приехавшие первыми вскоре после пего в Читу жены декабристов – на получение их косвенно указывают письма Н.Д. Фонвизиной мужу из Москвы в Читу. Из них становится ясно, что хотя она решила следовать за мужем на каторгу, но этому препятствовал ряд обстоятельств: прежде всего то, что Н.Д. Фонвизина не решалась оставить на руках своей матери годовалого младшего сына и откладывала месяц за месяцем свой отъезд. 17 января 1828 г. она выехала, наконец, из Москвы и в марте была уже в Читинском остроге.

К моменту приезда М.А. Фонвизина в Читу декабристы жили еще во временных острогах – крестьянских домах, обнесенных частоколами («стража окружала нас днем и ночью, – писал А.Е. Розен, – а от вечерней до утренней зари запирали наши комнаты на замок»). В одном из них Фонвизин жил с Лорером, Нарышкиным, Одоевским, Шимковым и братьями Беляевыми. Лишь к осени 1827 г. был достроен большой острог, где декабристы расселялись по комнатам по собственному желанию. Фонвизин оказался вместе с ближайшими своими друзьями-москвичами: «в одну, прозванною нами Москвою, расположились большею частью московские уроженцы». В письме к Н.Н. Шереметевой уже с поселения из Енисейска Фонвизин так описывал образ жизни в Чите: «Нас было помещено 12 человек в одной комнате, и мы носили еще тогда железы. Вы можете представить, как шумно было наше собрание, – я не в состоянии был читать какой-нибудь роман, не требующий ни малого напряжения внимания, а И[ван] Д[митриевич] а это время изучал один из глубоких математических курсов и занимался вычислениями».

Тем не менее уже в самое первое время в Чите начала действовать «тюремная академия». «Все или сами учились или учили других и, – справедливо замечает Якушкин, – такие постоянные занятия в нашем положении были примирительными средствами и истинным для нас спасением». Вскоре образовалась и артель – общая касса, в которую более имущие декабристы вносили крупные суммы с тем, чтобы обеспечить жизнь своих товарищей, не получавших помощи от родных, и общее хозяйство. Фонвизин принадлежал к числу таких обеспеченных декабристов и, по словам Н.В. Басаргина и А.Ф. Фролова, вносил в артельную сумму до 1000 руб. ежегодно».

Особенно труден был для Фонвизина первый год в Чите, до приезда жены. Он «ожидал ее приезда с величайшим нетерпением, беспрестанно любовался ее портретом». П.Е. Анненкова живо описала в своих воспоминаниях первую встречу с мужем в Чите и то, как один из солдат не дал им поздороваться: «Он схватил Ивана Александровича за грудь и отбросил назад». Несколько минут спустя «провели между другими Михаила Александровича Фонвизина, бывшего до ссылки генералом <...>. Фонвизин приостановился и спросил о жене своей. Я успела сказать, что видела ее и оставила здоровою».

Почти сразу после Анненковой в Читу приехала, наконец, Н.Д. Фонвизина. 4 апреля 1828 г. она была посаженной матерью на свадьбе Анненковых. Н.И. Лорер, познакомившийся с ней в Чите, так описывал ее: «Наталья Дмитриевна Фон-Визин, урожденная Апухтина, одна из прелестнейших женщин своего времени. В ее голубых глазах отсвечивалось столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог смотреть ей прямо в эти глаза».

До 1829 г., пока с декабристов не сняли оковы, режим их заключения соблюдался строго, но впоследствии он стал ослабевать, и еще в Чите, как писала Анненкова, «солдаты перестали нас гонять от ограды, и мужей стали пускать к нам каждый день, но на ночь они должны были возвращаться в острог».

Трудности жизни декабристов в тюрьме и жен за ее пределами преодолевались молодостью, еще не иссякшими силами и, прежде всего, сознанием величия того дела, за которое каждый из них пожертвовал жизнью. В августе 1830 г. декабристы были переведены в Петровский Завод. Здесь у каждого декабриста была своя комната, и жены, не имевшие детей, могли жить с мужьями прямо в каземате. Судя по «Запискам» Розена, в одном отделении с Фонвизиным жили Трубецкие, Нарышкины и Розены. Условия жизни, однако, не стали легче. Как известно, каземат был выстроен без окон, и первую зиму декабристы провели в темноте, при свечах.

«Вы себе представить не можете этой тюрьмы, этого мрака, этой сырости, этого холода, этих всех неудобств. То-то чудо божие, если все останутся здоровы и с здоровыми головами», – писала Н.Д. Фонвизина в Россию. Письменная атака жен декабристов на это новое ухудшение условий заключения – их возмущенные письма родным, задержанные в III Отделении, – сделала свое дело. В апреле 1831 г. окна, хотя и «высоко, под самым потолком» были пробиты. «Наши заключенные устроили подмостки к окнам, чтобы иметь возможность читать».

По «Запискам» декабристов, хорошо известна и та интенсивная умственная жизнь, которой декабристы продолжали жить в Петровском Заводе, и те кружки, которые образовались там по общим интересам. Вероятно, в Петровском Заводе Фонвизин принадлежал к возникшему еще в Чите кружку, прозванному «Конгрегацией», во главе которого стоял П.С. Бобрищев-Пушкин, «бывший свитский офицер и имевший отличные умственные способности». Душой этого кружка, занимавшегося религиозно-нравственными проблемами, была и Н.Д. Фонвизина, с юности увлекавшаяся богословием и необыкновенно начитанная в нем. Во всяком случае, только после Читинской и Петровской тюрем у М.А. Фонвизина обнаруживается интерес к религиозно-философской проблематике и эрудиция в этих вопросах, которые прежде не были заметны.

Судя по «Запискам» Якушкина, к постоянному кругу общения Фонвизина принадлежали, прежде всего, сам Якушкин, Н.М. Муравьев и С.П. Трубецкой, люди широких и разнообразных интересов, изучавшие на каторге естественные науки, продолжавшие следить за литературой и общественной мыслью. Как и они, Фонвизин в эти годы погружен в свой внутренний мир, и именно поэтому, вероятно, так мало вспоминают о нем декабристы-мемуаристы, в памяти которых закрепились либо люди исключительные по своим личностным чертам или занятиям (Лунин, Н. Бестужев, Ф. Вольф, Петр Борисов), либо «чрезвычайные происшествия», нарушавшие однообразие тюремного быта.

Тяжесть жизни в Чите и Петровском Заводе пагубно отразилась на здоровье Н.Д. Фонвизиной: за шесть лет, проведенных там, она родила двух мертвых младенцев, а два мальчика, родившиеся живыми, – Богдан и Иван – прожили недолго, один несколько месяцев, другой, родившийся в 1832 г., накануне окончания срока каторги – менее двух лет. Психическое здоровье ее пошатнулось: она сама рассказывала впоследствии М.Д. Францевой о своем нервном заболевании, «ее бессонницы сопровождались видениями; она кричала по ночам так, что слышно было на улице».

В 1832 г. Фонвизин, как и весь четвертый разряд, вследствие сокращения срока каторги должен был выйти на поселение; однако они смогли уехать из Петровского Завода только в 1834 г. Их задержало ожидание родов Н.Д. Фонвизиной, а затем постоянные болезни маленького сына (для которого необходима была врачебная помощь Вольфа) и, наконец, смерть ребенка. Болен был в это время, и уже не первый раз, сам Фонвизин. Пока же Н.Д. Фонвизина, с одной стороны, и ее родители, с другой, пытались добиться назначения более близкого к Европейской России места поселения.

Переписка по этому вопросу, сохранившаяся в делах III Отделения, демонстрирует личное вмешательство в его решение Николая I. Первая просьба Д.А. и М.П. Апухтиных называла в качестве возможных мест Омск и Тюмень. Бенкендорф, получив ее, приказал навести справку о расстоянии этих мест от Большого сибирского тракта и о том, были ли уже случаи помещения в них декабристов, ранее вышедших на поселение. Получив отрицательный ответ на последний вопрос, он предоставил назначение места для Фонвизина генерал-губернатору Восточной Сибири. Но когда последний наметил Нерчинск, то царь начертал на представлении: «Далее на север», и Фонвизины были направлены в Енисейск. Несмотря на то, что Енисейской называлась вся губерния, губернским городом в ней был Красноярск. Енисейск же был небольшим уездным городом с плохим климатом и с полным отсутствием врачебной помощи.

«В умственной пище большой недостаток», – писал оттуда Фонвизин Якушкину. Тем не менее в другом письме он сообщал: «Мы живем здесь по-прежнему, то есть так же уединенно. Я продолжаю заниматься теми же предметами, которыми любил заниматься и в Петровском – иногда очень пристально, иногда лениво. Это у меня в характере, но, впрочем, мало бываю без дела». Жизнь в Енисейске осложнялась преследованиями и грубым обращением со стороны местных властей, известными по рассказам М.Д. Францевой (близость Фонвизиных с семейством ее отца, исправника Д.И. Францева, ведет начало со времени жизни в Енисейске).

Приехав в Енисейск, Фонвизины опять ожидали ребенка. Поэтому почти сразу после приезда Н.Д. Фонвизина обратилась в Петербург с просьбой разрешить ей переехать для родов в Красноярск, а мужу – сопровождать ее. В сентябре 1834 г. согласие было дано – но для одной Натальи Дмитриевны. Она не решилась оставить мужа и, в результате, потеряла и этого ребенка. Следующей зимой И.А. Фонвизин возобновил хлопоты о переводе брата в другой город, представив заключение заочного консилиума нескольких крупных московских врачей об опасности, угрожающей самой жизни Н.Д. Фонвизиной. Летом 1835 г. Фонвизины были переведены в Красноярск.

Три года, проведенные ими в Красноярске, очень бегло отразились в дошедшей до нас переписке – сохранились лишь два письма Фонвизина к Якушкину и несколько писем Н.Д. Фонвизиной в Россию. Положение Фонвизиных и Красноярске облегчалось не только лучшим климатом, укрепившим несколько их здоровье, но и открывшейся там возможностью общения с близкими людьми: в Красноярске находились на поселении декабристы М.Ф. Митьков, С.Г. Краснокутский и братья Бобрищевы-Пушкины. Подводя итоги житью там, М.А. Фонвизин писал: «Мы там обжились, и нам было не худо». Родные не только обеспечивали Фонвизиных всем необходимым, снабжали журналами и книгами, но постоянно и настойчиво добивались перевода их в Западную Сибирь. Тогда они питали еще иллюзии, что и это станет лишь этапом в передвижение Фонвизиных на запад. В октябре 1837 г. решение о переводе Фонвизиных в Тобольск было отправлено в Красноярск; однако в Тобольск они прибыли лишь в конце следующего лета.

Фонвизины прожили в Тобольске долгие годы (1838–1853), их дом скоро стал центром духовной жизни Тобольска, вокруг которого объединяется лучшая местная интеллигенция, через который идут все нити связей помощи: декабристам, поселенным в Западной Сибири, ссыльным полякам, впоследствии – петрашевцам, наконец, хлопоты о местных жителях, всегда являющееся формой борьбы с произволом и коррупцией властей.

Положение Фонвизиных сначала упрочивалось и родством Натальи Дмитриевны с женой генерал-губернатора П.Д. Горчакова. Но уже через год, в 1839 г., Главное управление Западной Сибири было переведено в Омск, и постоянное общение Фонвизиных с Горчаковым прекратилось. Впоследствии же отношения с ним вообще обострились, и, вероятно, известную роль в этом сыграл фактический развод Горчакова с женой. Избранный вариант поведения Фонвизиных на поселении – это вариант Пущина, Якушкина, Бестужевых, Батенькова, справедливо названный современным исследователем «жизнью в обороне».

«Декабристы в тех местностях Сибири, где они жили, приобретали необыкновенную любовь народа. Они имели громадное нравственное влияние на сибиряков: их прямота, всегдашняя со всеми учтивость, простота в обращении и вместе с тем возвышенность чувств ставили их выше всех, а между тем они были равно доступны для каждого», – писала М.Д. Францева.

Интенсивность умственной жизни и необыкновенная человеческая привлекательность Фонвизина отмечали не только окружающие, но и друзья-декабристы, встречавшиеся с ним в Тобольске после многолетней разлуки.

«Прошли и эти дни, – писал С.П. Трубецкому из Кургана В.К. Кюхельбекер, посетивший Тобольск в 1845 г. при переводе своем в Курган из Восточной Сибири. – Я теперь опять один, потому что хотя здесь и есть наши, но согласитесь, что с ними нельзя мне так делиться мыслями и чувствами, как с иркутскими и тобольскими моими друзьями <...>. Михайло Александрович и по сю пору сохранил что-то рыцарское».

В 1851 г. в Тобольск удалось приехать на время И.Д. Якушкину. «Я тут решительно ничем не занимаюсь, – писал он сыну Евгению 26 января 1851 г., – ем, сплю и целый день говорю: с некоторыми из моих товарищей, с которыми я прожил восемь лет в Чите и Петровском, я расстался пятнадцать лет; в это время и они, и я, мы очень постарели, и они, и я, мы каждый порознь много думали и чувствовали <...>, вот и теперь Михаил Александрович <…> ждет меня внизу».

В первые годы жизни Фонвизиных в Тобольске у них периодически возобновлялись надежды на возвращение в Европейскую Россию – путем ли решения частного вопроса, касающегося одного Фонвизина, или путем общей амнистии, которую воображение декабристов и их близких связывало с любыми предстоящими династическими торжествами.

Первая попытка поднять этот вопрос была сделана вскоре после приезда Фонвизиных в Тобольск. В 1839 г. И.А. Фонвизин писал брату: «Я не могу придумать, какого бы рода облегчение могло последовать, кроме двух: 1) возвращение на родину и 2) разрешение вступить в гражданскую службу на месте твоего пребывания. Не знаю, в какой степени это последнее может приблизить возвращение на родину. Некоторые полагают Кавказ единственной дорогой, которою можно возвратиться домой (Алексей Петрович этого мнения, и, кажется, ежели бы от него зависело, он сию минуту перевел бы тебя на Кавказ)». К вступлению в гражданскую службу Фонвизин, как видно по его письмам, относился отрицательно; возможность же вернуться домой, хотя бы через солдатскую лямку на Кавказе, показалась ему, несмотря на возраст и болезни, заманчивой. В сентябре 1839 г., когда царь и двор прибыли в Москву на закладку храма Христа-Спасителя, И.А. Фонвизин повел об этом переговоры; Бенкендорф, к которому, со своей стороны, официально обратилась М.П. Апухтина, ответил ей обнадеживающе. 14 декабря 1839 г. М.А. Фонвизин направил официальное прошение в Петербург. Невзирая на поддержку Горчакова, царского согласия на это не последовало. Аргументом для отказа явился возраст Фонвизина, нечаянно или сознательно преувеличенный в начальственных справках.

С той же последовательностью Фонвизиным отказывали и во всех остальных просьбах. Отказы приходили и на просьбу Н.Д. Фонвизиной в 1842 г. разрешить ей свидание со слепнущей матерью в любом пункте Европейской России (она обязывалась при этом отказаться от встречи с оставленными в России сыновьями) и на неоднократные просьбы И.А. Фонвизина о дозволении увидеться с братом в Тобольске, и на прошение его в 1851 г. о переводе М.А. Фонвизина в Вятку. Годы шли, надежды совсем оставили декабриста, и все острее становилась тревога об оставленных в России, теперь уже взрослых сыновьях. В 1850 г. при проезде через Тобольск сосланных в Сибирь петрашевцев Фонвизины узнали о принадлежности старшего сына Дмитрия, студента Московского университета, к этому кружку. По обинякам и намекам и переписке их с И.А. Фонвизиным можно представить себе, как взволновала декабриста и его жену угроза повторения в жизни сына их сибирской судьбы. Однако над юношей нависла еще более страшная угроза: случайно избежав ареста вследствие отъезда на юг для лечения, Д.М. Фонвизин уже не выздоровел и в октябре 1850 г. скончался. За ним менее, чем через год, последовал его младший брат.

Трагическая утрата Фонвизиными в такой короткий срок двух взрослых сыновей была последним нанесенным им ударом. Она смягчила даже непреклонность петербургских бюрократов, и летом 1852 г. И.А. Фонвизин получил, наконец, возможность приехать на шесть недель в Тобольск для свидания с братом. Что-то изменилось в благоприятную сторону в это время в его московских и петербургских связях и возможностях, так как по возвращении в Москву он получил, наконец, положительный ответ на очередную просьбу о возвращении брата на родину. Фонвизин оказался в числе немногих декабристов, вернувшихся домой еще при жизни Николая I.

По дороге на родину М.А. Фонвизин заезжал в Ялуторовск. Через много лет М.И. Муравьев-Апостол рассказывал об этой встрече в Ялуторовске Л.Н. Толстому (содержание их беседы сохранилось в письме Муравьева-Апостола к его воспитаннице А.П. Созонович): «Когда наступил час расставания, М.А. нас всех дружески обнял. Ивану Дмитричу поклонился в ноги за то, что он принял его в наш т[айный] с[оюз]». Двадцать семь лет тюрьмы, каторги и ссылки не только не поколебали убеждений декабриста, но придали им новую силу. Таким М.А. Фонвизин вернулся в 1853 г. в Россию. Пережить своего тюремщика ему, однако, не было дано: он умер в Марьине 30 апреля 1854 г., не пробыв в России и года после возвращения из ссылки.

[size=85][color=green]Добавлено спустя 46 секунд:[/color][/size]
Часть 1.
С юности мне очень симпатичен образ удивительной женщины Наталии Дмитриевны Фонвизиной. В девичестве она носила фамилию Апухтина.
В Тульском музее долгое время находился портрет «Неизвестной». Искусствоведы установили, что на нём изображена Наталия Дмитриевна Фонвизина. Современники считали её идеалом. О ней писал Н.А. Некрасов, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, Александр Одоевский и другие. Это была удивительная женщина. Впрочем, об этом Вы знаете не меньше меня! Ведь это именно Наташенька Апухтина стала для А.С. Пушкина прототипом Татьяны Лариной, а для Л.Н. Толстого прототипом Наташи Ростовой.
Этот факт подтвердили искусствоведы и сама Наталия Дмитриевна говорила об этом. Помните, что Татьяна Ларина вышла замуж за генерала? Да. Так и было. Генерал был старше Наташи на 17 лет. Наталия Дмитриевна стала женой генерал-майора Михаила Александровича Фонвизина.

Про Татьяну Ларину спорить не буду - не хочу. Есть много одинаковых ссылок - одна из них, почитайте сами. Историк Виктор Бочков, напротив, в статье "Скажи: которая Татьяна?" (Бочков В.Н. "Скажи: которая Татьяна?": Образы и прототипы в русской литературе. - М.,1990. - С. 3-27) пишет, что научной, проверенной биографии Натальи Дмитриевны до сих пор нет, подробно разбирает и сопоставляет биографические данные Фонвизиной и пушкинской героини, находя противоречия, а иногда полную противоположность между ними.
Про Наташу Ростову спорить не буду тем более, но по другой причине - полная ерунда. Возможно, автор эссе просто перепутала "Войну и мир" и ненаписанный роман Толстого "Декабристы"?
В 1856 году, когда декабристы после амнистии возвращались из Сибири, Л.Н. Толстой задумал роман, героем которого должен стать вернувшийся из ссылки декабрист. Он встречался с декабристами, собирал подробный материал о каждом из них. Образ Натальи Дмитриевны очаровал Толстого душевной красотой, жаждой самопожертвования. Прочитав ее "Исповедь" Толстой писал декабристу П.Н. Свистунову: "Тетрадь замечаний Фонвизиной я вчера прочитал невнимательно и хотел уже было ее отослать, полагая, что я все понял, но начав нынче опять читать ее, я был поражен высотой и глубиною этой души. Теперь она уже не интересует меня как только характеристика известной, очень высоко нравственной личности, но как прелестное выражение духовной жизни замечательной русской женщины". Многое указывает на то, что главной героиней романа "Декабристы" Л.Н. Толстой предполагал сделать Наталью Дмитриевну. "Когда его схватили, - читаем в одном из вариантов "Декабристов", - она была близка к родам... Так как она была в этом положении, и другой ребенок грудной. Она тут же в тот же день собрала свои вещи, простилась с родными и поехала с ним. Мало того, для всех ссыльных она была провиденье там. Ее обожали. У нее такая сила характера удивительная, что мужчины ей удивлялись". Роман "Декабристы" не был написан Толстым, оставшись в набросках и черновиках.
http://www.cbs1vao.ru/izdat2_6.htm

А потом грянуло декабрьское восстание ...
Наталия Дмитриевна, оставив двух маленьких сыновей, как ей казалось в полной безопасности на попечение близких людей, отправилась в Сибирь, чтобы разделить с мужем его горькую участь.
В Сибири она тяжело заболела. Спустя время у неё родилась дочь.

Что дозволено Штирлицу ... В 1832 году у Натальи Дмитриевны родился сын, названный Богданом. Помимо двух сыновей, Богдана и Ивана, было еще два младенца, но мертворожденные.

Это давало возможность её мужу взамен каторги получить вольное поселение. Но сразу это оформить не удалось, Михаил Александрович заболел, а позже заболел и умер младенец. Вольное поселение было отложено ещё на долгие годы.
Сыновья выросли и примкнули к движению Петрашевского.

Об этом известно лишь со слов самой Натальи Дмитриевны. Зачем Буташевич-Петрашевский ей об этом рассказал?
"Я не смела показать ему своей скорби, чтобы она не казалась ему упреком... Он уже и так был в крайнем бедствии. Но насилу устояла на ногах от горя, несмотря на то, не знаю, откуда взялась у меня нравственная сила отвечать спокойно на вопросы его и искренно, право искренно благодарить его за участие".
Но с трудом верится, что два "бездельника и шалопая" ("сыновья были настолько ленивы, что не смогли поступить в высшее учебное заведение"), владельцы нескольких деревень в Савинской волости, вдруг всерьез прониклись сочувствием к тяжелой судьбе крестьян. Могли, конечно, от скуки пару раз по приглашению друзей зайти.
Думаю, что авторам подобных эссе следует тщательнее знакомиться с первоисточниками. Так, например, в письме от 12 июля 1849 года Иван Иванович Пущин сообщает, что Фонвизины получили успокоительное известие: их сыновья ... не замешаны в деле петрашевцев.

Каково было горе Фонвизиной, когда она узнала, что её дети умерли. Один умер до оглашения приговора, другой не доехав до Сибири.

Старший, Дмитрий, даже не был под следствием и умер в Одессе от чахотки в 1850 году. Уже после конфирмации смертного приговора петрашевцам 22 декабря 1849 на Семёновском плацу в Петербурге. Второй, Михаил, на следующий год, там же и от той же болезни. Ехать из Санкт-Петербурга в Сибирь через Одессу?

Когда петрашевцев везли через Тобольск Наталия Дмитриевна Фонвизина добилась разрешения посетить заключённого Дурова, убедив чиновников в том, что это её племянник. Однако самым убедительным доводом для сурового начальства послужило желание передать Евангелие в дар всем заключённым. Дело в том, что на долгие годы молодых людей лишили права переписки, а из всех книг разрешили только Евангелие.
Участник этих событий Фёдор Михайлович Достоевский спустя годы поведает миру, что к нему приходила Наталия Дмитриевна Фонвизина и подарила Евангелие со спрятанными в переплете 10 рублями.
Вплоть до восстания петрашевцев Достоевский не верил в Бога. Когда их приговорили к смертной казни, то пригласили к ним священника для исповеди. Но исповедаться решил только один единственный человек. Достоевский был в числе большинства. В последний момент смертную казнь заменяют каторгой.
Визит Наталии Дмитриевны произвёл на Достоевского неизгладимое впечатление. Он задумался о многом. Библия стала для него желанной книгой. Он стал во многом иным. Он поверил в Бога, а верящий в Бога всегда верит в лучшее.
Лишь спустя много лет после каторги и жизни в городах, разрешённых для вольного поселениия, Фонвизиным было разрешено вернуться в родовое имение Михаила Александровича, но дни декабриста были уже сочтены...
Через три года после смерти мужа она вышла замуж за декабриста Ивана Ивановича Пущина. Они общались с семьёй Мамонтова и оказали большое влияние на будущего мецената Савву Мамонтова.
Вам хотелось бы знать больше, чем предложено в этом коротеньком эссе?
Если да, то плавно перейдите ко второй части моего повествования, где я расскажу о жизни Наталии Дмитриевны до злополучного декабрьского восстания. Третья часть будет посвящена главному подвигу её жизни.

Часть 2.
Дворянский род Апухтиных, или как писали в старину Опухтины, известен со второй половины шестнадцатого века.
Известно, что дедушкой Натальи был генерал-поручик, член московской конторы Военной коллегии, член суда над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками, генерал-губернатор Симбирского и Уфимского наместничества в 1783-1784 Апухтин Иоаким Иванович, сын капитана Ивана Ивановича Апухтина и Анны Ивановны Зыбиной.
Отцом Натальи был крупный, но разорившийся орловский помещик Дмитрий Акимович (1768-1838). Её матушка была Мария Павловна, в девичестве Фонвизина (1779-1842). Семейство Фонвизиных принадлежало к числу русских высокообразованных интеллигентов немецкого происхождения.
К моменту рождения дочки Наташеньки её родители были уже вполне зрелыми людьми. Марии Павловне было около двадцати четырёх лет, а Дмитрию Акимовичу тридцать пять.
Наташа родилась в имении Отрадное на берегу реки Унжи.

Где родилась Наташа Апухтина, точно неизвестно. Может быть в Москве, где она жила еще ребенком. Может - в Орловской губернии, имении отца. Но уж точно не "в имении Отрадное на берегу Унжи". Тем более, что название "Отрада" усадьба получила гораздо позже: в 1827 году сельцо и усадьба при нем еще называются Давыдовым.

Это родительское имение останется в её сердце на всю жизнь самым счастливым воспоминанием. В ту пору её отец был костромским предводителем дворянства и очень богатым человеком, обладателем больших поместий.

Еще одна неточность. Кологривским (заметьте, не костромским губернским, а кологривским уездным) предводителем дворянства Дмитрий Акимович Апухтин был избран лишь в декабре 1823 года, уже после замужества дочери, и оставался на этом посту до 1833 года. Правда он был также, в течение шести лет, болховским уездным предводителем дворянства, но это, естественно, до переезда в Костромскую губернию.

Наташа уютно себя чувствовала в родительском поместье. Костромские леса, просторы лугов и полей, добродушие крестьян, народные праздники с песнями и хороводами были ей по душе.

Пейзане и пейзанки ... Из письма Д.А Апухтина к М.А. Фонвизину: «Нравственность здешних крестьян такова, что рано еще помышлять о просвещении ума и заводить ланкастерские школы. Надо, прежде всего, хотя немного приучить их не почитать пороки добродетелью. А они в такой еще степени невежества, что малейшая степень просвещения ума, без предварительного улучшения их нравственности предпринятая, послужит лишь к вреду их».

С раннего возраста все отмечали её душевную тонкость, любовь к природе, экзальтированность, религиозность, странным образом уживавшуюся с мечтательностью.
Она была так хороша, что ею невозможно было не любоваться. Но девочка мечтала о монастырской жизни. Наташе были неприятны восхищённые взгляды, направленные на неё. Чтобы не быть такой красавицей, она нарочно часами подставляла своё лицо жарким лучам солнца и радовалась, когда ее лицо теряло нежность и очарование.
Она была безразлична к той роскоши, которая окружала её в доме. С детства Наташа мечтала совершить подвиг. Возможно, что именно идеал христианского мученичества и самопожертвования поможет ей спустя годы перенести все испытания, какие ей предуготовила жизнь.
Годы шли. Наташа взрослела. Когда ей ещё не было и шестнадцати, её мыслями завладел влюблённый в неё Рунсброк.

Если прочесть "Исповедь" Натальи Дмитриевны ("Когда я была девочкой, я была влюблена в него, а тут брачная жизнь казалась мне невыносимою."), то становится ясным, что Рунсброком был ее первый муж Михаил Александрович Фонвизин.
Подтверждение можно найти и в одном из писем Н.В.Кологривовой к М.П.Апухтиной: "Теперь, дорогая тетушка, вы знаете, отчего Рунсброк, как я от всего сердца называю Мишеля, любезного Мишеля, так поднялся в моем мнении".
Обращаюсь еще раз к авторам эссе: читайте первоисточники!

Кто мог сомневаться, что именно он станет её избранником. Но внезапно молодой человек перестаёт посещать имение Отрадное. Обиднее всего, что его исчезновение совпало с разорением Дмитрия Акимовича.
У Наташи появилось неотступное желание уйти в монастырь.
Она стала носить под платьем вериги, спать на полу без одеяла и подушек, проводить ночи в молитве.
Обеспокоенные родители приглашают гостей, устраивают вечера, чтобы развлечь Наташу. Но эти попытки ещё больше угнетают её.
Она решает уйти пешком из дома в монастырь.
Близкие спохватились, обнаружив её исчезновение.
Вскоре их поиски увенчались успехом: на пути в монастырь ее встретил молодой Верховский и уговорил вернуться домой.
Для семьи начались трудные времена. Кончились деньги, а продавать имущество они стыдились. Дмитрий Акимович уехал в Москву и был арестован за долги. В его отсутствие приехали описывать имущество. Однако хозяйка имения Мария Павловна Апухтина держалась с достоинством и сумела не показать вида, как она огорчена происходящим, хотя сдерживать себя было очень нелегко, потому что все в доме плакали.
Вскоре к Фонвизиным приехал двоюродный брат Марии Павловны Михаил Александрович Фонвизин, который был на семнадцать лет старше своей племянницы.
Михаил Александрович родился и вырос в семье, принадлежавшей к высшему слою дворянской интеллигенции и уже в предшествующем поколении сыгравшей выдающуюся роль в литературном и общественном движении своего времени. Он доводился племянником Д.И. Фонвизина и куратора Московского университета П.И. Фонвизина. С детства от усвоил традиции своей семьи, высокую общую культуру и передовые воззрения своей эпохи. Как и многие русские дворяне, всю переписку с родными он вел по-французски.

К слову. Может кто-нибудь объяснить, почему несколько поколений русских дворян, большинство которых были, несомненно, патриотами, предпочитало иностранный язык? Зачем столь явный барьер между классами одной страны? Есть ли еще пример подобного в мировой истории? И зачем автор эссе относит данный факт к достоинствам?

Участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов, уже год он имел чин генерал-майора.
Помня Наташу маленьким ребенком, он поразился ее превращению в восхитительную "красавицу полную огня, хотя и с оттенком какой-то грустной сосредоточенности".
Отец Наташи задолжал большую сумму денег матери Михаила Александровича. Узнав, что Апухтины разорены, Михаил Александрович разорвал вексель и бросил его в камин, после чего сказал Дмитрию Акимовичу, что будет счастлив, если Наташа согласится стать его женой.

"Купил" жену? Позднее, в Сибири, Наталья Дмитриевна признавалась своему духовнику С. Я. Знаменскому, что уступила настояниям родителей: «Надобно было отца из беды выкупать».

Отец рассказал дочери о великодушном поступке генерала, о его словах и добавил, что и сам будет рад видеть её женой такого замечательного человека.
- Вот я и замуж согласилась более выйти потому, что папенька был большой суммой должен матери Михаила Александровича и свадьбой долг сам квитался, потому, что я одна дочь была и одна наследница. Мне это растолковали, и, разумеется, в этом случае не до монастыря было, а надобно было отца из беды выкупать", - вспоминала Наталия Дмитриевна спустя десятилетия.
Наталия Дмитриевна, как истинная христианка, покорилась своей участи и согласилась выйти замуж за Михаила Александровича Фонвизина, который был в ту пору вдвое старше её. Это был первый подвиг самоотречения.
Так в первой половине 1821 года Наталия Дмитриевна едва не убежала в монастырь, а во второй половине этого года она стала невестой.
В 1822 году Михаил Александрович вышел в отставку и стал жить в своем подмосковном имении Крюково. В сентябре 1822 года состоялась их свадьба.
Никто из родных не знал, что Михаил Александрович состоял членом тайного общества, сначала - Союза спасения, затем - Союза благоденствия, а после его расформирования - членом Северного общества декабристов, и участвовал в подготовке декабрьского восстания в Москве в 1825 году.

Часть 3. Жизнь после декабрьского восстания.
Их первенцу было 2 года, Наталия Дмитриевна ждала второго ребёнка. Начался 1826 год. 3 января отец семейства был арестован в своём имении Крюково и увезен в Петербург.
Оберегая покой жены, Михаил Александрович упросил приехавших за ним скрыть истинные причины их визита. Какое сердце не дрогнет при виде сильно округлившейся невысокой юной женщины, смотрящей на вас по-детски испуганными глазами, голубыми как январское небо?
Приехавшие приложили все усилия, чтобы всё выглядело, как обычная поездка в Москву по делам. Наталии Дмитриевне с раннего детства была присуща особая чувствительностью, даже некоторая прозорливость. В этот раз её сердце почувствовало беду.
Михаил Александрович простился с ней и двухлетним сыном. Весело улыбаясь им, сел в сани. Когда сани выезжали за околицу, Наталия Дмитриевна стояла за воротами и увидела, что путешественники свернули на петербургский тракт. Это подтвердило её страшные предчувствия. Наталия Дмитриевна лишилась чувств.
Придя в себя, Наталия Дмитриевна принимает решение о необходимости своей поездки в Петербург. Напрасны были уговоры близких людей. Она поехала.
В Петербурге она смогла вести тайную переписку с Михаилом Александровичем. Много раз она вместе с женой декабриста И.Д. Якушкина нанимали лодку, на которой довольно близко подплывали к Петропавловской крепости, чтобы видеть и приветствовать своих мужей, когда тех выводили на прогулку.
Спустя время Наталия Дмитриевна уезжает в Москву. 4 февраля 1826 года у нее родился второй сын.
В апреле 1826 года Наталия Дмитриевна вновь едет в Петербург. 25 апреля ей по разрешению чиновников удаётся увидеть мужа.
21 января 1827 года Михаила Александровича осудили по IV разряду на каторжные работы и отправили в Читинский острог в Сибирь. Перед отправлением ему было разрешено свидание с женой, после чего она едет на первую станцию от Петербурга, чтобы еще раз проститься с мужем. Наталия Дмитриевна сказала ему о своем решении ехать за ним в Сибирь, но он просил её остаться с сыновьями. Ведь старшему было только три, а младшему не было ещё и года.
Каждая мать знает, как трудно оставить детей, особенно таких крошечных. Наталия Дмитриевна долго мучилась, много плакала и молилась, и поняла, что мужу она будет нужнее. Она добивается разрешения ехать к мужу на каторгу.
В марте 1828 года она приезжает в Читу. Наталии Дмитриевне через две недели исполнилось 23 года.
Через некоторое время Наталия Дмитриевна заболела. Причиной болезни послужил ряд причин. Это и разлука с детьми, и беспокойство о них, и невозможность постоянно находиться с рядом с мужем, и непростые отношения, сложившиеся с другими дамами, не разделявшими ее религиозных взглядов.
Болезнь выражалась в том, что у нее нарушился сон, по ночам она вскрикивала, иногда на нее нападал безотчетный страх. Она кричала по ночам так, что слышно было на улице. Декабрист А. И. Одоевский напишет об этом так:

Зачем ночная тишина
Не принесет живительного сна
Тебе, страдалица младая?
Уже давно заснули небеса,
Как усыпительна их сонная краса
И дремлющих полей недвижимость ночная!
Спустился мирный сон, но сон не освежит
Тебя, страдалица младая!
Опять недуг порывом набежит,
И жизнь твоя, как лист пред бурей, задрожит,
Он жилы нежные, как струны напрягая,
Идет, бежит, по ним ударит; и в ответ
Ты вся звучишь и страхом, и страданьем,
Он жжет тебя, мертвит своим дыханьем
И по листу срывает жизни цвет...

И только после переезда на поселение это болезненное состояние прошло.
Наталия Дмитриевна напишет о себе, что вся она соткана из крайностей и противоположностей. Она то весела, то задумчива и грустна. Она забывала о себе и своих насущных нуждах, когда обнаруживала, что кто-то нуждается в её помощи. Она проявляла в таких случаях смелость и решительность, находила способ помочь человеку.
По своему мировоззрению Наталия Дмитриевна была полной противоположностью другим женам декабристов. Она никогда не стремилась к светской жизни, к большому обществу, к развлечениям. Ей претила светская жизнь. Никто не разделял ее мировоззрения. Тем не менее, в Чите, а потом и Петровском Заводе с 1830 года Наталия Дмитриевна разделяла с ранее приехавшими женами все заботы о декабристах. Общие проблемы их сплотили.
В Сибири у Фонвизиных родились два ребенка, но оба умерли в раннем возрасте.
Между тем рождение ребёнка могло дать послабление участи каторжанина. В этом случае каторга могла быть заменена поселением.
К сожалению, Фонвизины не смогли выехать на поселение даже тогда, когда в 1833 году это было разрешено сделать всем декабристам IV разряда.
Когда всем предстояло отправиться на поселение, у Михаила Александровича Фонвизина внезапно открылись боевые раны. Отъезд пришлось отложить. В это же время умирает их годовалый сын.
Сначала местом их поселения был назначен Нерчинск. Родственники Фонвизиных выхлопотали им разрешение на Енисейск. Весной 1834 года им разрешили поселиться в Енисейске.

И здесь у Фонвизиных - уже "большой каменный дом".

Мария Павловна Апухтина напишет, что по письмам дочери она смогла полюбить Енисей, как если это были "берега родной и любимой всем семейством Унжи".
Жизнь в этом большом по тем временам городе протекает однообразно. Купечество и чиновный люд развлекаются карточной игрой и кутежами. И прочие жители Енисейска тоже не могут похвастать своей просвещенностью.
Сам по себе город очень красив. Его украшают храмы и монастыри. Дома в Енисейске каменные.
В маленьком саду возле дома, в котором поселились Фонвизины, Наталия Дмитриевна стала разводить цветы. И вскоре дом украсился чудесной оранжереей.
Каких только растений здесь не было! Ей доставляло неизъяснимое удовольствие дни напролёт ухаживать за своим садом.
Фонвизиным всегда нравилась уединённая жизнь. В Енисейске они познакомились и подружились с чиновником Дмитрием Ивановичем Францевым и его семьей. Францев так же, как декабристы, боролся со злоупотреблениями чиновников в Сибири.
Наталия Дмитриевна особенно подружилась с дочерью Францевых, Марией Дмитриевной, которая очень привязалась к Наталии Дмитриевне и была убеждена, что эта удивительная женщина оказала на неё весьма благотворное влияние. Сохранились "Воспоминания" Францевой, где она пишет:
"Наталья Дмитриевна Фонвизина была весьма красивая молодая женщина и большая любительница цветов. Небольшой ее садик был настоящая оранжерея, наполненная редкими растениями; она по целым дням иногда возилась в нем. Она была женщина в высшей степени религиозная и умная ... На меня, как на девочку с пылким воображением и восприимчивой натурой, Наталья Дмитриевна имела громадное нравственное влияние. Она была замечательно умна, образованна, необыкновенно красноречива и в высшей степени духовно-религиозно развита. В ней так много было увлекательного, особенно когда она говорила … перед ней невольно преклонялись все, кто только слушал ее. Она много читала, переводила, память у нее была громадная; она помнила даже все сказки, которые рассказывала ей в детстве ее няня, и так умела хорошо, живо, картинно представить все, что видела и слышала, что самый простой рассказ, переданный ею, увлекал каждого из слушателей. Характера она была чрезвычайно твердого, решительного, энергичного, но вместе с тем необычайно веселого и проста в общении, так что в ее присутствии никто не чувствовал стеснения. Высокая религиозность ее проявлялась не в одних внешних формах обрядового исполнения, но и в глубоком развитии видения духовного; она в полном смысле слова жила внутренней духовной жизнью... С ней редко кто мог выдержать какой-нибудь спор, духовный ли, философский или политический".
Все, кто был знаком с Фонвизиной, были согреты её добротой и душевным светом. Готовность прийти на помощь была отличительной чертой Наталии Дмитриевны. Это все замечали и ценили в ней.
Декабрист Н. И. Лорер писал:
"В ее голубых глазах отсвечивало столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог прямо смотреть в эти глаза".
Суровый климат Енисейска оказался губителен для здоровья Фонвизина. Михаил Александрович был опять болен. Хлопоты о переводе семьи в более южный район увенчались успехом. По высочайшему разрешению в конце 1835 - начале 1836 года Фонвизины смогли переехать в Красноярск. Им было очень жаль расставаться с Францевыми, но через некоторое время к всеобщей радости Дмитрий Иванович Францев с повышением в должности был переведен в Красноярск.
За время знакомства в Енисейске Дмитрий Иванович настолько подружился с Фонвизиным, что тот доверял ему, как себе. Францев знал, что Фонвизин работает над "Особой запиской" по крестьянскому вопросу и, используя положение помощника губернского прокурора, доставлял ему самые свежие и точные данные. Вскоре и прокурор Ивановский разделил убеждения Фонвизина и стал помогать ему документальными материалами, доступными только узкому кругу чиновников.
В Красноярске с 1831 года жил на поселении декабрист Семён Григорьевич Краснокутский, который находясь даже в ссылке, снискал почёт и уважение многих сибиряков. Он был великолепным знатоком государственного права. Запутавшиеся в дебрях "Уложений законов Государства Российского" молодые чиновники шли к нему за советом, и Семён Григорьевич всегда помогал им. Со своими проблемами к нему приходили все, кто нуждался в его защите и поддержке. Ярлык "государственного преступника" не пугал обездоленных людей, которые терпели притеснения от обличенных властью и законом действительных преступников-лихоимцев.
В Красноярске на поселении жили Николай и Павел Бобрищевы-Пушкины. Здесь Наталия Дмитриевна ближе познакомилась и очень подружилась с Павлом Сергеевичем Бобрищевым-Пушкиным, который ухаживал за тяжело больным братом.

С Павлом Сергеевичем Бобрищевым-Пушкиным у Натальи Дмитриевны сложились особые отношения. Почитайте и вы лучше поймете Наталью Дмитриевну, увидите женщину (а не живую "икону"), с ее характером, страстями и сильнейшей внутренней борьбой любви и долга.

В Красноярске Фонвизины жили недолго. В 1838-1839 года Фонвизины, Краснокутский, Анненковы, Свистунов и братья Бобрищевы-Пушкины были переведены из Красноярска в Тобольск. И словно на "освободившуюся вакансию" тотчас прибыли декабристы Спиридонов и Давыдов. Из всех семей декабристов у Фонвизиных наиболее близкие отношения были с Давыдовыми, Нарышкиными, Трубецкими..Подобные перемещения были неслучайными: без ведома Николая I ни один ссыльный не мог изменить место жительства даже в пределах губернии. Царь постоянно "перетасовал" их.
В Тобольск Фонвизины приехали ночью 6 августа 1838 года. Низенький, унылый домишко и ужасающая грязь улиц, произвели на Фонвизиных гнетущее впечатление. В своих воспоминаниях Фонвизина напишет, что первый год жизни в Тобольске был, как ночь.
Первой вестью, которую она получила по приезде в Тобольск, было сообщение о смерти отца.
Наталия Дмитриевна обращается к чиновникам с просьбой разрешить ей поездку к матери, которая после смерти мужа осталась совсем одна и начала слепнуть. В свою очередь Михаил Александрович подает властям прошение о направлении его рядовым на Кавказ. В их просьбах было отказано. О чём тут говорить, если даже тяжело больному Семену Григорьевичу Краснокутскому было отказано в просьбе о переводе на Кавказские минеральные воды для лечения. Зимой 1840 года Краснокутский и был похоронен на Завальном кладбище.
В Тобольске вокруг ссыльных декабристов быстро сложился кружок прогрессивно мыслящих чиновников, где обсуждались проблемы развития Сибири. Фонвизин и здесь не переставал изучать историю и писал "Обозрение проявлений политической жизни в России". Михаил Александрович не изменил с годами своим идеалам.
В 1839 году Тобольск перестаёт быть столицей Западной Сибири. Власти переносят её из Тобольска в Омск. Не только все официальные учреждения переезжают туда, в Омск переезжают и семьи местной знати.
Фонвизина, большая поклонница спокойной уединённой жизни напишет: "Отсюда тогда погнало народ нарядный как помелом в Омск. Все поскакали, все поехали, как будто Господь выгнал их веревкою. Потом сделалась ощутительная тишина и простор - а уж как до того было тесно и душно! Вот лишнее все сплыло, остался простой народ... На простор этот слетались птички из лесов, и зверьки прибежали, почуя какую-то дивную, Богом устроенную пустоту. Белки скакали по городским садам, лягушки квакали по улицам, птицы влетали в горницы".
В декабре 1839 года семейство Дмитрия Ивановича Францева решило возвратиться в Россию. На пути из Красноярска они заехали в Тобольск проститься с Фонвизиными, а те уговорили их остаться в Тобольске. Францев был принят на службу в качестве прокурора.
Фонвизины и Францевы прожили вместе в Тобольске 16 лет.
Обычный день Фонвизиной подробно описан в воспоминаниях дочери Францевых Марии Дмитриевны, которая рассказывает, что с раннего утра Наталия Дмитриевна подолгу молилась, затем читала богословские книги, писала духовные заметки. Выходила из своей комнаты она только к обеду. С ранней весны до поздней осени она трудилась в саду. Семена цветов ей присылали из Риги. По вечерам в дом приходили А. П. Барятинский, С. Г. Краснокутский, Свистунов, Анненков с семьей и другие.
Именно в Тобольске произошло знакомство Наталии Дмитриевны с протоиереем Степаном Яковлевичем.Знаменским, который был духовником декабристов, отбывавших ссылку в Кургане, Тобольске и Ялуторовске.
Она напишет, что это "очень почтенный и почти святой жизни человек". С ним она ведёт богословские беседы и споры. Даже священник поражён духовностью, мудростью и терпением тридцатилетней прихожанки.
Мария Дмитриевна Францева заметила, что не Степан Знаменский оказывает влияние на Фонвизину, а она на него! Когда священника Знаменского перевели в Ялуторовск, Фонвизины приютили у себя его сына Мишеньку (родился в 1833 г.). Так Михаил стал воспитанником декабристов.
Мальчик унаследовал лучшие черты своего отца и, прежде всего, нравственные качества порядочного, настоящего человека. Будучи людьми высокообразованными, воспитанными в высших кругах общества, Фонвизины смогли многое дать мальчику. Когда они заметили в нём талант художника, то отдали на обучение местному живописцу, а затем отправили в Петербург учиться иконописи в Образцовую духовную семинарию. Иконописцем Знаменский не стал. Но в нём проявилось удивительное слияние талантов художника и писателя помогло ему создать серию пейзажных зарисовок и написать книги «Исторические окрестности города Тобольска», «Исчезнувшие люди», «Тобольск в сороковых годах». В 1880 году в Италии был издали альбом о народах Сибири, в нем были помещены работы Знаменского. Он создал акварельные портреты декабристов, иллюстрации к произведениям К. Рылеева и П.П. Ершова, оставил дневниковые записи о путешествии в Ташкент.
В Ялуторовске его отец познакомился с декабристом И. Д. Якушкиным и помог ему создать школы для мальчиков и девочек. В Ялуторовске к отцу Степану Знаменскому все декабристы относились с большим почтением.
Наталия Дмитриевна очень сочувственно относилась к устройству школ в Ялуторовске, а позднее и открытию женской школы в Тобольске.
Ялуторовские училища И.Д. Якушкина и протоиерея С.Я. Знаменского подвергались преследованиям со стороны части высшего духовенства и администрации. Фонвизины же, благодаря своим связям, в конце концов добились, что училища получили одобрение архиерея и их существование было узаконено.
Многолетняя дружба и духовная близость связывали Фонвизиных А.И. Сулоцким, о. Макарием (Глухаревым). Частым гостем у Фонвизиных был поэт П.П. Ершов. Тобольский чиновник и художник-самоучка, много лет занимавшийся переписыванием сочинений и писем Фонвизина, Петр Дмитриевич Жилин числился его "добрым приятелем". Особые отношения сложились у семьи Фонвизиных с генерал-губернатором Западной Сибири П.Д. Горчаковым, который через жену находился в дальнем родстве с Н.Д. Фонвизиной и первое время помогал Михаилу Александровичу в его ходатайствах. Впоследствии отношения с Горчаковым испортились (видимо, из-за его разрыва с женой), и Фонвизиным даже пришлось претерпевать гонения и несправедливые нападки с его стороны.
В 1842 году Наталии Дмитриевне удалось съездить в Ялуторовск; официально ей было разрешено поехать в с. Абалак для говения, на самом же деле она отправилась в Ялуторовск.
Через некоторое время эта смелая и решительная женщина опять едет в Ялуторовск без разрешения властей, за что получает выговор. В официальной бумаге она была названа "женой государственного преступника, ссыльно-каторжного", в то время как по предписанию из Петербурга жен декабристов, обращенных на поселение, следовало называть "супругами, состоящими под надзором полиции". Наталия Дмитриевна написала об этом графу Орлову, сменившему Бенкендорфа, а от генерал-губернатора, князя Горчакова, потребовала личного извинения. И он прислал его.
Князь Горчаков попал под влияние некой Шрамм, женщины очень корыстолюбивой. Началось взяточничество и другие злоупотребления. Узнав о его лихоимстве Наталия Дмитриевна пишет письмо Николаю I с просьбой отстранить князя Горчакова от обязанностей генерал-губернатора, как недостойного занимать этот пост. Комиссия, присланная из Петербурга, подтвердила все факты, изложенные в письме Фонвизиной, и князь Горчаков был отстранен от должности. Все в Тобольске были очень рады смещению с поста Горчакова.

Интересная история, и говорящая отнюдь не в пользу декабристов. Пока с генерал-губернатором Западной Сибири, князем Горчаковым, были "особые отношения" и он "первое время помогал Михаилу Александровичу в его ходатайствах", жалоб не было.
Для примера - два фрагмента из писем И.И.Пущина:
Через месяц я буду в Тобольске, просил генерал-губернатора позволить мне туда переехать на время для излечения болезни. Фонвизин уведомил меня, что не будет отказа, и ужасно приглашает побывать у них, – я с удовольствием туда отправлюсь. (28 июня 1840 г.)
Сейчас приехал нарочный из Тобольска с разрешением моей поездки: послезавтра отправляюсь из Туринска ... Спасибо Мих. Александровичу, он действует для меня; Горчаков 13-го приехал в Тобольск, а 14-го отправлен урядник с бумагой ... (16 июля 1840 г.)
Но как только эти "отношения испортились" и "Фонвизиным даже пришлось претерпевать гонения и несправедливые нападки с его стороны", вот тут - надо написать "царю-вешателю" в поисках защиты.
Не верю, что по первому письму супруги "состоящего под надзором полиции", немедленно была прислана комиссия из Санкт-Петербурга. Просто "как вельможа,- вспоминал П.К.Мартьянов,- он особого рвения к занятиям по службе не прилагал, собственной инициативой не отличался и вообще был к делам апатичен и ленив". Поэтому не вижу особой заслуги декабристов и считаю эти два события (письмо и комиссия) не более чем совпадающими по времени.
Личность Петра Дмитриевича Горчакова, кстати, не так однозначна: лично храбр, но не может принимать самостоятельных решений; герой многих войн и сражений; военачальник, нерешительность которого послужила одной из причин поражения при Инкермане ... В 1855 году, через 4 года после отставки с поста генерал-губернатора Западной Сибири назначен членом Государственного совета.

Муж Фонвизиной в первые годы их брака был атеистом. Целью своей жизни рядом с мужем Наталия Дмитриевна видела спасение его души, посредством приобщения к идеалам христианства. Ей удалось приблизить мужа к религии. О нём спустя годы скажут: «Выдающийся философ и мыслитель, чье творчество особенно расцвело в Сибири, создатель оригинальной теории русского христианского социализма, М.А. Фонвизин был истинно православным и вполне русским человеком».

Часть 4. Благотворители.
Всю свою жизнь Наталия Дмитриевна продолжает много молиться, читать богословские книги, писать духовные заметки, заниматься самообразованием. Однако сосредоточенность на внутреннем мире не мешает ей смело и решительно действовать и выступать поборником справедливости, помогать обездоленным людям.
Фонвизины, будучи людьми состоятельными и в высшей степени гуманными, много занимались благотворительностью: раздавали деньги бедным и сиротам, жертвовали на постройку и ремонт храмов.
Их готовность прийти на помощь особенно проявилась в период эпидемии холеры в 1848 году. Михаил Александрович Фонвизин жертвовал большие средства на медицинские цели. Мария Дмитриевна Францева вспоминает: Фонвизины, Свистуновы лечили в отсутствие Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина приходящих к нему больных. Михаил Александрович и Павел Сергеевич сами растирали окоченевшие и почерневшие их члены, сами сажали в ванну.
Нельзя обойти молчанием и огромное нравственно-религиозное влияние Фонвизиных на сибиряков. М.М. Громыко пишет о том периоде жизни супругов Фонвизиных, что они люди глубоко верующие и оказывают постоянную поддержку церкви, священникам и монахам, а также прихожанам. В ближайшее окружение супругов Фонвизиных входила бывшая крепостная крестьянка Татьяна Филипповна Земляникина – женщина чрезвычайно религиозная. Она жила в деревне Подрезово, в двадцати пяти верстах от Тобольска. По ее инициативе при материальной поддержке Фонвизиных, Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина, Петра Николаевича Свистунова, Дмитрия Ивановича Францева в Подрезове построена была церковь.
Когда декабристы и их городские друзья приехали на освящение этой церкви, их с радостью и благодарностью встречала вся деревня.
Сообщается, что именно Наталия Дмитриевна Фонвизина написала икону для этого храма, что говорит о её таланте иконописца.
Фонвизины не теряли надежду, что к ним разрешат привезти из России сыновей. Они и не догадывались, что мальчики растут избалованными бездельниками. Мария Павловна, матушка Наталии Дмитриевны, обнаружив тщетность своих усилий, решилась доверить заботу о детях Ивану Александровичу Фонвизину, родному брату Михаила Александровича. Это не дало никаких результатов. Сыновья были настолько ленивы, что не смогли поступить в высшее учебное заведение.
В 1842 году скончалась мать Наталии Дмитриевны, не сбылась ее мечта о свидании с матерью и совместной жизни с нею. Оставалась еще одна надежда - увидеться с сыновьями. Но и она не осуществилась. В 1850 году старший сын Фонвизиных Дмитрий умер от чахотки. В следующем году умер и второй их сын.
У Фонвизиных, потерявших собственных детей, нашли приют некоторые дети из бедных семей. Две девочки – Паша (Прасковья Яковлевна Свешникова) и Тоша (Антонина Дмитриева, дочь поселенца) – были взяты на воспитание. В их доме фактически росла дочь прокурора Дмитрия Ивановича Францева Маша. Вспоминая свое детство в семье Фонвизиных, она напишет, что декабристы, "высоко уважая в людях человеческое достоинство... очень были ласковы со всеми низшими и даже с личностями, находившимися у них в услужении». Даже к своим слугам они обращались на "Вы". Мария Дмитриевна утверждает, что все декабристы, где бы они ни жили, становились любимцами народа. Прямота декабристов, «всегдашняя со всеми учтивость, простота в обращении, и вместе с тем возвышенность чувств, ставили их выше всех, а между тем они были равно доступны для каждого, обращающегося к ним за советом ли, с болезнью ли, или со скорбью сердечной. Все находили в них живое участие, отклик сердечный к своим нуждам».

когда писал про Беннигсена как то пропустил его сына генерала Беннигсен Адам Леонтьевич (Адам Иоганн Казимир) 1815, генерал-майор. 1Беннигсен Адам Леонтьевич (Adam Johann von Bennigsen) (1776-1816) – барон, граф Российской империи (29 декабря 1813 года), генерал-майор (21 декабря 1815 года). Родился 10 ноября 1776 года в Нарве в семье барона Леонтия Леонтьевича Беннигсена (1745-1826), начал службу в Ганноверской армии, а 26 августа 1796 года перешёл на российскую службу с назначением в Острогожский легкоконный полк с чином ротмистра. 1 января 1797 года определён в Павлоградский гусарский полк, сражался в Закавказье при захвате персидских владений до реки Кура. В 1799 году в составе войск генерала Александра Михайловича Римского-Корсакова сражался в Швейцарии, отличился в сражении под Цюрихом (Zurich). 22 мая 1805 года переведён в Ахтырский гусарский полк, 9 апреля 1807 года – в лейб-гвардии Гусарский полк, участвовал в кампании против французов 1807 года в Восточной Пруссии, отличился в сражениях при Остроленке (Ostroleka) и под Гейльсбергом (Heilsberg), 27 октября 1810 года – полковник. 22 мая 1812 года – командир сводного Гвардейского кавалерийского полка, составленного из запасных эскадронов, участвовал в Отечественной войне, под командой генерала Петра Христафоровича Витгенштейна отличился в сражении при Полоцке. В кампанию 1813 года в составе Польской армии отличился в сражениях при Вольфсдорфе (Wolfsdorff) и Мелькау (Melkau), где был контужен в затылок, неоднократно представлялся к званию генерал-майора, но получил его только при увольнении в отставку 21 декабря 1815 года. Умер 17 ноября 1816 года в Санкт-Петербурге в возрасте 40 лет. Награждён орденами Святой Анны 2-й степени (1807 год), Святого Георгия 4-го класса (1813 год), Святого Владимира 3-й степени (1813 год), прусским орденом «За заслуги» (Pour le Merite), шведским Военным орденом Меча и золотой шпагой «За храбрость».

Ива́н Ники́тич Ско́белев (1778—1849) — русский генерал, писатель, дед генерала Михаила Дмитриевича Скобелева. 1Скобелев Иван Никитич (1778-1849) – генерал от инфантерии и военный писатель. Родился в 1778 году в деревне Новиковка Ставропольского уезда Оренбургской губернии в семье сержанта-однодворца, в 1792 году в возрасте 14 лет поступил на военную службу в 1-й полевой Оренбургский батальон, в 1795 году произведён в вахмистры с переводом в Оренбургский драгунский полк, в 1804 году – прапорщик Уфимского пехотного полка, в 1806 году – подпоручик, принимал участие в формировании 26-го егерского полка, в 1807 году сражался против французов в Восточной Пруссии, отличился в сражении при Петерсвальде (Peterswalde), после чего назначен полковым адьютантом. Участвовал в русско-шведской войне 1808-1809 годов, в бою при Сарвике отбил пять зарядных ящиков и пленил 72 неприятельских солдат во главе с офицером, в бою при Кирке Коуртане получил сильную контузию в грудь и потерял два пальца правой руки, затем сражался под командой генерала Николая Николаевича Раевского против турок на Дунае, во главе двух рот егерей 26-го полка был прикомандирован к отряду полковника Якова Петровича Кульнева, отличился при взятии крепостей Силистрии и Шумлы. В 1810 году в чине капитана «уволен по прошению от службы, за ранением и увечьем с мундиром и пенсионом полного жалования», служил полицейским приставом с Санкт-Петербурге, участвовал в Отечественной войне 1812 года в качестве адьютанта Михаила Илларионовича Кутузова, за отличие в сражении при Бородино награждён чином майора, сражался при Тарутино, Малоярославце и Красном, 16 декабря 1812 года произведён в подполковники с переводом в лейб-гвардии Литовский полк, 20 января 1813 года – полковник, после смерти князя Кутузова сопровождал его останки в Петербург, а затем возвратился к действующей армии. Участвовал в Заграничных походах 1813-1814 годов, отличился при осаде Майнца (Mayence) и в сражении при Реймсе (Reims), где спас раненого генерала Эммануила Францевича Сен-При. В 1817 году – генерал-майор, командир 3-й бригады 2-й гренадёрской дивизии, в 1828 году – генерал-лейтенант, командир 3-й пехотной дивизии, принимал участие в подавлении Польского восстания 1831 года, командовал 3-й бригадой гренадёрской дивизии и резервными дивизиями 1-го, 2-го и 3-го корпусов, в сражении при Минске был тяжело ранен ядром в левую руку, которую пришлось ампутировать прямо на поле боя (во время операции генерал, сидя на барабане, продиктовал свой знаменитый приказ по полку: «Для меча и штыка к защите славы святого нам Отечества, и трёх по милости Божией оставшихся у меня пальцев с избытком достаточно»). В 1832 году назначен ответственным за военные поселения, затем занимал посты члена Генерал-аудитората, инспектора резервной пехоты в Нижнем Новгороде, коменданта Петропавловской крепости, директора Чесменской богадельни и члена Комитета о раненых, в 1843 году – генерал от инфантерии, шеф Рязанского пехотного полка. Умер 19 февраля 1849 года в Санкт-Петербурге в возрасте 70 лет, похоронен в Петропавловской крепости. Награждён орденами Святого Георгия 4-го класса (1814 год), Святого Георгия 3-го класса (1828 год), Святого Александра Невского (1842 год), Святого Владимира 4-й степени (1808 год), Святого Владимира 3-й степени (1814 год), Святого Владимира 2-й степени (1834 год), Святой Анны 4-й степени (1807 год), Святой Анны 3-й степени (1809 год), Святой Анны 1-й степени (1826 год), Белого Орла (1835 год), прусским орденом «За заслуги» (Pour le Merite) (1813 год), а также золотой шпагой «За храбрость» (1808 год). Автор работ «Подарок товарищам, или переписка русских солдат в 1812 году, изданная русским инвалидом Иваном Скобелевым» (1833 год), «Беседы русского инвалида или новый подарок товарищам» (1838 год), «Письма из Бородина от безрукого к безногому инвалиду» (1839 год), а также пьес «Кремлев - русский солдат» и «Сцены в Москве в 1812 году». С 1817 года был женат на дочери помещика Надежде Дмитриевне Дуровой, от которой имел дочь Веру и сына Дмитрия, генерал-лейтенанта, отца знаменитого военачальника, генерала от инфантерии Михаила Дмитриевича Скобелева, известного как «Белый генерал». По свидетельству Фаддея Венедиктовича Булгарина (1789-1859): «Иван Никитич Скобелев был во всех отношениях человек необыкновенный, и можно смело сказать, истинный представитель русской народности: умный, смышлёный, находчивый, храбрый, истинный христианин, преданный душевно престолу, любивший пламенно Отечество и всё отечественное, благотворительный и хлебосол. Таков первообраз Русского характера, когда к нему не пристала чежеземная плесень, а об Иване Никитиче можно сказать, что он был русак чистой крови, самородное русское золото, без всякой примеси». 2 Родился в деревне Новиковка Ставропольского уезда Оренбургской губернии (ныне Старомайнский район Ульяновской области). Сын сержанта-однодворца, Скобелев рано лишился отца и детские годы его протекли под присмотром матери, женщины религиозной, в Оренбургском крае, в обстановке крайне бедной. По одним сведениям мать его, Татьяна Михайловна, происходила из дворянского рода Коревых, по другим — была простой крестьянкой, даже не знавшей грамоты. В конце 1810-х годов И. Н. Скобелев женился на Надежде Дмитриевне Дуровой (ум. 1838), дочери владимирского помещика. В 1820 году у них родился сын Дмитрий, впоследствии также ставший военным. Он дослужился до звания генерал-лейтенанта, кавалер многих российских и иностранных орденов. Внук Ивана Никитича — Михаил Дмитриевич Скобелев — выдающийся русский военачальник и стратег, генерал от инфантерии, генерал-адъютант; участник Среднеазиатских завоеваний Российской империи и Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, освободитель Болгарии.

Добавлено спустя 18 секунд:
Российской Империи:
Орден Святой Анны 4-й степени (1807);
Орден Святого Владимира 4-й степени (1808);
Золотая шпага «За храбрость» (1808);
Орден Святой Анны 3-й степени;
Орден Святого Георгия 4-й степени;
Орден Святого Владимира 3-й степени;
Орден Святой Анны 1-й степени (1826);
Орден Святого Георгия 3-й степени (1828);
Знак отличия за военное достоинство 2-й степени (1834);
Орден Святого Владимира 2-й степени (1834);
Знак отличия за XXV лет беспорочной службы (1835);
Орден Белого Орла (1835);
Золотая табакерка, украшенная алмазами, с портретом Государя Императора (1836);
Золотая табакерка, украшенная бриллиантами, с вензелем Его Императорского Величества (1837);
Орден Святого Александра Невского (1842).

Иностранных государств:
Прусский Орден «За заслуги» (1814);
Итальянский Орден Святых Маврикия и Лазаря офицерский крест (1815).

Добавлено спустя 47 секунд:
еще Иван Никитич с гордостью говорил: «Я родоначальник Скобелевых». Давая далее наставление своему сыну, он продолжал: «Советую не забывать, что ты не более, как сын русского солдата, и что в родословной твоей первый, свинцом означенный кружок – вмещает порохом закопченную фигуру отца твоего, который потому только не носил лаптей, что босиком бегать было ему легче. Впрочем, фамилию свою можешь ты, не краснея, произносить во всех углах нашего обширного Отечества…», – напоминая о том, что сам он «пролил всю кровь за честь и славу Белого Царя и положил фунтов пять костей на престол милого Отечества»1.
Сын сержанта-однодворца, Иван Никитич родился в 1778 году. Он рано лишился отца и детские годы его прошли под присмотром матери в Оренбургском крае, в обстановке крайней бедности. Четырнадцати лет он поступил вольноопределяющимся в 1-й полевой Оренбургский полк. Новобранцем он попал к опытному и строгому наставнику – солдату Кремневу, которого полюбил всей душой и стал величать ротным «дядькой». Впоследствии Иван Никитич увековечил своего «дядьку» в пьесе «Кремнев – русский солдат», подчеркивая, что он «старался всеми способностями ума и сердца следовать советам, примерам и похвальному его поведению», в результате чего вскоре получил чин капрала, обратив на себя внимание начальства своими способностями к службе и бойким характером.

В 1795 году Иван Никитич был переведен в Оренбургский драгунский полк вахмистром, в 1797 году – в Уфимский мушкетерский полк, где прослужил до 1804 года в нижних чинах и был произведен в прапорщики. А через два года, в 1806 году Иван Скобелев был произведен в подпоручики.

Полковник И. М. Эриксон приблизил его к себе, и Иван Никитич деятельно помогал своему начальнику в формировании 26-го егерского полка, который вскоре, в связи с военными действиями армии Наполеона в Германии, был двинут к Прусской границе. Проходя через город Владимир, в котором губернатором был И. М. Долгорукий – добрый и давний приятель Эриксона, Иван Скобелев впервые попал, как он впоследствии напишет в «большой свет», а точнее – на бал к князю Долгорукому. Скобелев «с восхищением выслушал повеление Эриксона ехать вместе с ним и, чтоб не ударить лицом в грязь, тотчас смекнул, что при появлении на таком новом и лестном для него поприще, необходимо опрыскать себя благовонными духами». Денщик Ивана Никитича бросился на рынок и купил пузырек прескверного розового масла и банку полусгнившей жасминной помады. Далее в своих презабавных рассказах Иван Никитич пишет: «Теперь уж не до экономии! – сказал я денщику, – один вечер не разорит нас; лей розовое масло во все карманы, и щедрою рукою мажь меня помадою, с ног до головы!»

Войдя в гостиную, увидел Иван Никитич несколько дам и с полдюжины прекрасных барышень. «Сердце мое росло, и, как будто предчувствуя будущность, вырывалось из груди. Я был счастлив, но (увы!) не надолго. Проклятое розовое масло и жасминная помада, постепенно разогреваясь буйно кипящею во мне кровью, заразили в комнате воздух. Дамы почувствовали дурноту, француженка-мамзель упала в обморок, у милых малюток разболелись головки; все, как серны, разбежались, и я остался один. Хорош молодец! […] Но чтоб поправить прежние и отвратить новые беды, мне представилось лучшим дать стречка, что, под предлогом казенной надобности, и учинил я с успехом». «Прежде нам с тобою нужно выучиться, как между людьми жить в свете; но до того, извини, брат-товарищ, я не только не поеду с тобою в порядочный дом на бал, но и на посиделки, – сказал Эриксон при встрече на другой день, – и с этой минуты началось воспитание»2.

С начала военных действий в 1807 году в Пруссии против Наполеона, Скобелев зарекомендовал себя в первом же бою. Отличившись в битве при Петерсвальде, он почувствовал, что война – это его стихия. Во всех шести сражениях Скобелев находился при своем полковнике, а Эриксон всегда был впереди, в самых опасных местах. За усердную службу Иван Никитич был награжден первым знаком отличия – орденом Святой Анны 4-й степени и назначен полковым адъютантом.

В 1808 году он участвовал в шведской кампании, за которую был награжден Золотой шпагой «За храбрость» и орденом Святого Владимира 4-й степени. Война стала настоящей школой для многих офицеров, воинским поприщем на котором в самое короткое время Скобелев завоевал авторитет офицера беспримерной храбрости. Некоторое время он имел честь находиться под командой храброго Я. П. Кульнева, в то время произведенного в чин полковника. С двумя ротами егерей 26-го полка, находясь в авангарде прославленного героя, он удерживал передовые посты.

«Кто хочет видеть искреннюю дружбу, ступай в авангард; там одною ложкою кушают трое, говорят друг другу правду, дают денег взаймы без процентов и даже без расписок; там смерть и слава, вера и надежда соединили сердца узами родства, заставили их трепетать одно для другого, и все эти ощущения тем разительнее, тем сильнее, что во ста саженях стоит чужая пушка, а в руках врага горит фитиль, готовый подписать мрачный паспорт за пределы мира»3.

17 августа, при селении Сарвике, когда Скобелев со своим полубатальоном ожидал сигнала к атаке, к нему подскакал знаменитый русский офицер, поэт Д. В. Давыдов: «Поздравляю, брат Иван, с пушками!.. У тебя не люди, но орлы быстрокрылые. Для них шутка и слона за ноги и черта за рога! Пусть я лишусь способности различать дым табаку с порохом, если эти молодцы штыками не приколют к груди твоей Георгиевского креста!» Восхищенные солдаты, желая оправдать слова славного гусара, тотчас врезались в неприятеля, показав пример отчаянной храбрости, отбили пять зарядных ящиков, взяли в плен одного офицера и 72 рядовых.

Несмотря на то, что Скобелеву оторвало два пальца правой руки, раздробило третий и сильно контузило в грудь, Иван Никитич принял предложение Н. Н. Раевского отправиться в армию, действующую в Болгарии против турок. В этой кампании он отличился при занятии Силистрии и Шумлы, и получил орден Святой Анны 3-й степени.

Открывшиеся раны вынудили Скобелева выйти в отставку, где он пробыл недолго. Ко времени начала Отечественной войны 1812 года, в чине капитана он был назначен состоять при генерал-фельдмаршале князе М. И. Кутузове, который вскоре сделал его своим старшим адъютантом. «Счастье обернулось ко мне лицом, когда я попал снова на свое место, на поле битвы», – говаривал Иван Никитич.

За отличие в сражении при Бородино 26 августа Скобелев был произведен в майоры, со старшинством со дня знаменитой битвы. В своих «Записках» Иван Никитич вспоминал: «Бородинская битва всех и каждого из подвизавшихся в ней, убедила в возможности обуздать несметного врага… Поэтому мысль, чтоб мать городов русских, Москва, могла быть оставлена во власть неприятеля без нового кровопролитного сражения, решительно была чужда всем воинам, поспешившим под общую хоругвь, для защиты любезнейшего Отечества. Многие думали, а с ними и я, что скорее реки обратятся против своего течения и ближе быть светопреставлению, нежели горестное пожертвование Москвою». Наши русские воины-богатыри говорили: «Здесь, в созерцании древней первопрестольной столицы – покажем врагам уменье защищать святые храмы Господни и Трон русского Царя! Здесь узнают незваные гости, как легко овладеть драгоценным, заветным сердцем России – Москвою!» Но между тем как воины, готовясь к смертному бою, точили штыки, притупившиеся в Бородинской схватке, на Военном совете решено было иначе.

По завершении Военного совета, полковник П. С. Кайсаров приказал Ивану Никитичу писать приказ. Вот как Скобелев увековечил в своих «Записках» этот тяжелый и даже трагичный момент: «Взяв бумагу и перо, я тотчас уселся; Кайсаров сделал то же, но, углубясь в думу, не говорил ни слова; я не сводил с него глаз. Молчание длилось, наконец, он тяжело вздохнул, и слезы градом покатились по лицу его.

— Что с вами сделалось, отец и командир? – с живым участием спросил я его.

— Пишите! – сказал он.

— Я давно готов.

— Пишите: секретно.

— Есть!

— "Состоявшимся в Военном совете определением, для спасения России, пожертвовать Москвою…"

С этим вместе бросил я перо и в исступлении закричал из всей мочи:

— Вы шутите, Паисий Сергеевич! Возможно ли это?

— Вооружитесь терпением и продолжайте писать, – сказал мне Кайсаров. – Фельдмаршал дожидается бумаг и не уснет, не подписав их.

Скрепя сердце, кое-как кончили мы рано все, и, к сугубому удивлению моему, Светлейшим подписаны были все повеления, за которыми, отправя по принадлежностям, мы всю ночь напролет не сомкнули глаз. Кайсаров несколько раз принимался оплакивать, разумеется, одну только столицу; я же, признаюсь, в простоте сердца рюмил за всю Россию; мне казалось, что ежели за Москву не полилась кровь рекою, так на что же и кровь-то в жилах нашего брата, солдата…»

Пребывая в свите фельдмаршала после оставления Москвы, Скобелев был свидетелем тяжелых дум Кутузова, бессонными ночами сидящего над картой России: «Как орел добычу, так обозревал он карту, и, без сомнения, умышлял переход с Рязанской дороги на Калужский тракт; следовательно, в замыслах Великого формировался зародыш мысли для совершенного истребления полчищ исполина, всей Европе страшного».

Когда русские войска погнали великую армию Наполеона, Скобелев участвовал в успешном сражении при Тарутино, в жарком бою у Малоярославца, с которого началось сокрушение исполинского могущества Франции, и в битве под Красным, где был повержен корпус маршала Л. Даву и уничтожен корпус маршала М. Нэя. За участие в этих боях Иван Никитич был награжден алмазными знаками ордена Святой Анны 2-й степени.

После этого знаменательного и сокрушительного удара по врагу, нужно было поведать об этом событии, «составить из Русской армии русское известие». Честь эта выпала Скобелева, который удачно выполнил приказ под псевдонимом Нестругова. В последствии он развил свой литературный талант в предисловии к первому изданию «Переписки русских солдат»4:

«Кутузов, призвав к себе Нестругова, приказал, чтоб известие через 24 часа было готово.

— Помилуйте, Ваша Светлость, – возопил бедный Нестругов, готовый в испуге упасть на колени. – Известие, самоучкою написанное, известит всю Россию о невежестве Нестругова, и ополчит всех литераторов, которые предадут горькое имя чудака грядущим векам.

— Ни слова больше! – прервал фельдмаршал. – Ступай и пиши! В противном случае я заставлю тебя раскаяться за упрямство, понимаешь?..

— Понимаю! Но за исправность грамматики, воля Ваша, решительно не отвечаю, – сказал сквозь слезы жалкий автор.

Через двадцать четыре часа известие было готово…»

Не получив школьного образования, Скобелев не мог писать без ошибок. Но при этом он занимал важные должности в звании полкового, а затем бригадного адъютанта, был бригад-майором, находился при штабе фельдмаршала князя М. И. Кутузова. Бумаги Ивана Никитича всегда нравились его просвещенным начальникам. Очевидно, что он обладал природным дарованием к письму, которое при отсутствии таланта нельзя приобрести даже при усердных занятиях. Скобелев имел свой собственный слог, писал не для глаз, а для уха, писал – как говорил, а потому все его сочинения носят уникальный характер. Документы составленные И. Н. Скобелевым ценились фельдмаршалом Кутузовым выше бумаг, написанных его учеными адъютантами. Скобелев в совершенстве знал практическую часть воинской службы, писал ясно, кратко, а главное понятно для всех. Из-за увечья обоих рук, он чаще всего диктовал свои записи.

16 декабря 1812 года за «отличие», Иван Никитич был произведен в подполковники, с переводом в Лейб-гвардии Литовский полк. Под Новый 1813-й год, когда Русская армия предводимая Кутузовым, перешла за границу, Скобелев записал об этом знаменательном событии: «В 1-й день января Российская Гвардия, в личном присутствии Всеавгустейшего Государя Императора, из местечка Меречь, где Его Величеством выслушана Божественная литургия и принесены теплые молитвы Царю Царей, Его же благословением истреблен и уничтожен враг наш… перешла за границу. Вместе с вступлением полков за реку Неман, музыка заиграла, "ура!" загремело, песни залились и грозные знамена Русского царя развеваются уже в пределах Герцогства Варшавского».

Но уже 20 января 1813 года Скобелев, произведенный в полковники, возвратился в Санкт-Петербург, сопровождая останки своего благодетеля, светлейшего князя Кутузова…

Вернувшись в свой полк, Скобелев во время Заграничного похода Русской армии проявил немалое мужество при освобождении крепости Майнца от французского гарнизона. В бою под Реймсом Скобелеву пришлось пробиваться со своим полком через неприятельскую кавалерию, отрезавшую его от остального войска. За эти подвиги Иван Никитич получил ордена Святого Георгия 4-й степени и Владимира 3-й степени.

Добавлено спустя 26 секунд:
С окончанием войны и возвращением домой Скобелев был произведен в генерал-майоры, а в 1828 году – в генерал-лейтенанты. После непродолжительного отдыха предоставленного для лечения многочисленных ранений, Скобелев снова вернулся в ряды действующей армии. В 1831 году он участвовал в подавлении вспыхнувшего в Царстве Польском восстания. Но слава этого последнего в жизни Ивана Никитича военного похода, была куплена им дорогой ценой: в сражении при Минске неприятельское ядро раздробило ему левую руку. Ее пришлось ампутировать прямо на поле боя. В то время как врачи производили эту операцию, Скобелев, сидя на барабане, диктовал свой знаменитый прощальный приказ по полку: «Для меча и штыка к защите славы святого нам Отечества, и трех по милости Божией оставшихся у меня пальцев с избытком достаточно». Награжденный орденом Святого Георгия 3-й степени, Скобелев вновь отправился в свою деревню поправлять здоровье.
Спустя полгода, Скобелеву поручили исполнять роль инспектора резервной пехоты в Нижнем Новгороде. Впоследствии он был назначен комендантом Петропавловской крепости и одновременно директором Чесменской богадельни, членом Комитета о раненых. Многим И. Н. Скобелев запомнился как добросердечный и сострадательный комендант, благодаря заступничеству которого участь многих осужденных была смягчена, а некоторые получили и освобождение.

В 1842 году И. Н. Скобелев был награжден орденом Святого Александра Невского, а в 1843 году – произведен в генералы от инфантерии, пожалован знаком беспорочной службы, имением в Царстве Польском, и назначен шефом Рязанского пехотного полка. На протяжении 56 лет своей службы (1793-1849) Скобелев только два года находился в отставке, поправляя свое здоровье, расстроенное многочисленными ранами. Но и в отставке он тосковал по солдатской службе.

Измученный тяжелыми ранами и многолетней активной работой, будучи уже в годах, Скобелев не лишился бодрости и своей природной веселости: «Иван Никитич Скобелев, – вспоминал известный литератор Ф. В. Булгарин, – был во всех отношениях человек необыкновенный, и можно смело сказать, истинный представитель русской народности: умный, смышленый, находчивый, храбрый, истинный христианин, преданный душевно престолу, любивший пламенно Отечество и все отечественное, благотворительный и хлебосол. Таков первообраз Русского характера, когда к нему не пристала чужеземная плесень, а об Иване Никитиче можно сказать, что он был русак чистой крови, самородное русское золотое, без всякой примеси».

В «Русской старине» за 1882 год, рассказывается, как будучи уже полковником и квартируя с полком во Владимире, Ивана Никитича навестила его старушка-мать – простая женщина в лаптях и каком-то странном головном уборе. Узнав свою мать, он закричал: «Матушка моя!», бросился обнимать и целовать старушку. Потом схватил ее на руки и понес по лестнице на второй этаж своей квартиры… «Э! Полно, Ваня! Оставь, оставь, я сама взойду», – кричала старушка, но Скобелев в порыве радости, не слушал ее и внес как дитя на руках своих в комнату. «После такой встречи начались самые нежные ласки и речи между матерью и сыном. Сын не мог нарадоваться на свою мать, а мать не могла налюбоваться своим сыном, который из простого крестьянина сделался теперь полковником…»5.

Иван Никитич женился в 1817 году, когда со своим полком он стоял на квартирах во Владимирской губернии. Его женой стала Надежда Дмитриевна Дурова, дочь помещика. В приданное молодые получили тысячу душ крестьян. Вот как сам он рассказывает о своем браке в «Переписке и рассказах»: «Рожденный к военной службе, я ближе видел себя к монашескому клобуку, нежели к супружескому венцу. Все невесты для меня были на одно лицо. Но – нашла коса на камень! Девка делом смекнула, проникла в свинцовую душу – до ижицы разгадала – и, как пить дала, русака подкузьмила! Во время бала нарядилась, разбойница, в сарафан, вплела в русу косу алу ленту, шепнула музыке заиграть "Уж я в три косы косила муравую" – да как хватит, злодейка, по-нашему! Мгновенно, с быстротою молнии, искра любви к родному зажгла во мне всю внутренность. Кровь закипела. Я было бежать – но уж поздно! Отзыв забыт, крепость разрушилась, штык вдребезги, и бедное сердце вырвалось из груди, замерло, шлепнулось – и растянулось у ног победительницы! Советую всем, кто замуж спешит: шейте сарафаны, учитесь по-русски, и дело будет – как бы сказать? – хоть не [в] шляпе, а в вашем ридикюле»6.

У Ивана Никитича было двое детей: сын Дмитрий Иванович имел чин генерал-лейтенанта, достойно служил по стопам отца. Дочь Вера Ивановна вышла замуж за флигель-адъютанта Его Императорского Величества К. Ф. Опочинина, внука светлейшего князя М. И. Кутузова.

Скобелев пользовался особым расположением и доверием Императора Николая I, который благоговел к герою за его боевые заслуги, всегда с удовольствием выслушивал его оригинальные, резкие, но правдивые речи. Это давало ему возможность иногда облегчить участь раскаивавшихся осужденных, смягчить их наказания. Так, в 1848 году по ходатайству Скобелева из Петропавловской крепости был освобожден Императором молодой офицер. В резолюции Николая было написано: «Старику Скобелеву я ни в чем не откажу; надеюсь, что после его солдатского увещевания из виновного опять выйдет хороший офицер. Выпустить и перевесть в армейский полк тем же чином».

Помимо военной службы, Иван Никитич прославился и как писатель, под псевдонимом «Русский инвалид». Скобелев был писателем исключительно военным. Для военных, а точнее для солдат, он и начал в 1833 году свою литературную деятельность. Именно солдатам он адресовал «Беседы русского инвалида»7, пьесы «Кремнев, русский солдат»8, «Сцены в Москве в 1812 году»9 и т. д. Все его сочинения проникнуты военной тематикой: походами, военными подвигами, разъяснениями обязанностей воинской службы, и, конечно, воспоминаниями о 1812 годе. В них увлекательно и оригинально звучит горячая и убедительная проповедь энтузиаста-патриота. Правдивые рассказы очевидца многих исторических событий, не раз бывавшего в делах, с интересом читаются и в наши дни. Главной причиной успеха сочинений Скобелева было его совершенное знание русского солдата. Сам солдат, Иван Никитич знал его «как свои три пальца на последней руке», умел с ним говорить и знал на каких струнах играть. Писал он также, как и говорил – живым, простонародным языком, пересыпанным блестками чисто солдатского юмора и остроумия, шутками, прибаутками, пословицами. Скобелев свято верил в отменные качества солдата: «Я люблю век своей молодости; помню хорошее, помню и дурное, но, признаюсь, не помню ничего лучше русского солдата». В нем он видел честного до самоотверженности, преданного своим обязанностям и Отечеству служаку. «Чистая, пламенная любовь к Богу, искренняя детская приверженность к Отечеству, мгновенная готовность к самопожертвованию», – вот фундамент всех русских побед.

Видные русские писатели-современники Скобелева восхищались его «Записками». И. С. Тургенев вспоминал о нем: «Скобелев – памятная фигура; с отрубленными пальцами, смышленым, помятым, морщинистым, прямо солдатским лицом». Н. С. Лесков называл его «добрейший Иван Никитич».

Скончался Скобелев 19 ноября 1849 года, оставив о себе прекрасные воспоминания современников и священную память для родных и близких, наглядный пример исполнения воинского долга для потомков. Почти с детского возраста и до глубокой старости он служил императорам; был примерным солдатом и офицером, отличным генералом, кровью запечатлел свою верность к Престолу и любовь к Отечеству.

Торжественные похороны Ивана Никитича в Петропавловской крепости, по свидетельству современников, походили на похороны фельдмаршала. Поэт А. Козлов посвятил И. Н. Скобелеву трогательное стихотворение «На смерть И. Н. Скобелева»:

Еще одна печаль! Еще одна утрата!
Еще любимца Муз и славы Русской нет!
Сын верный родины, тип Русского солдата, -
Безрукий ветеран оставил этот свет!

Свидетель славных битв войны с Наполеоном,
В Двенадцатый, кровавый, грозный год,
Один из тех щитов, стоящих перед Троном,
Которых любит Царь, Отчизна и Народ!

В годину славную, в войну за Русь святую,
Он грудью за Царя и Родину стоял;
С солдатским шел штыком на сечу боевую, -
И вышел в ранах весь – почтенный Генерал!

Но и в дни мирные, на лаврах славы ратной,
Не мог в бездействии почтенный воин жить;
Он, на перо сменив любимый меч булатный,
Солдатские сердца умел обворожить

Своим простым, вполне для них доступным слогом,
Своею речью, им понятной и живой;
В своих беседах он мирил безбожных с Богом.
Знакомил рекрутов с отвагой боевой.

Седым же усачам напоминал их славу,
Былую удаль их, проделки их штыка,
Бородино, Монмартр, Финляндию, Варшаву,
Браилов, Бухарест, паденье Рущука!

И вот, уж нет его!.. Но в памяти народа
Его живой рассказ о дедах не умрет;
Нет! Перейдет он в род из рода
И слава стариков в их детях процветет!

Эти пророческие слова поистине процвели в блистательной славе внука Ивана Никитича – «Белом генерале» Михаиле Дмитриевиче Скобелеве, который еще шестилетним мальчиком заслушивался рассказами деда, и впоследствии замечательно воплотил их в своем девизе: «Скобелев поражений не знает!»

Прекрасная портретная галерея.

этот генерал больше известен своими сыновьями Александром декабристом , Николаем Карским и Михаилом вешателем одним из любимых генералов пшеков встречаем Никола́й Никола́евич Муравьёв — русский командир эпохи наполеоновских войн, генерал-майор, создатель и руководитель московского училища колонновожатых, владелец усадьбы Осташёво. 1 Муравьев Николай Николаевич (1768–1840) – генерал-майор (7 сентября 1815 года). Родился 15 сентября 1768 года в Риге в семье военного губернатора генерал-поручика Николая Ерофеевича Муравьёва (1724-1770) и его супруги Анны Андреевны Волковой, после смерти отца воспитывался под наблюдением отчима, генерал-майора князя Александра Васильевича Урусова (1722-1798), в 1774 году записан унтер-офицером в лейб-гвардии Преображенский полк, 13 марта 1776 года произведён в сержанты, образование получил в Университете Страсбурга (Strasbourg), а после возвращения в России вступил 17 марта 1788 года на действительную службу мичманом военно-морского флота. В ходе русско-шведской войны 1789-1790 годов командовал галерой «Орёл», 1 мая 1789 года – лейтенант, 10 июля 1790 года во втором сражении при Роченсальме был ранен осколками гранаты и захвачен в плен шведами. После освобождения назначен 20 декабря 1790 года адьютантом адмирала принца Нассау-Зигена (Karl Heinrich Otto, Prince Nassau-Siegen) (1745-1808), 15 октября 1794 года – адъютант штаба адмирала Алексея Наумовича Сенявина (1722-1797), 22 декабря 1796 года переведён с чином подполковника в Елизаветградский гусарский полк, 15 сентября 1797 года вышел в отставку с мундиром. При образовании в 1807 году Земского войска назначен адьютантом адмирала Николая Семёновича Мордвинова (1754-1845) и составил упрощённый устав милиции. В 1810 году – председатель Общества любителей математических наук, призванного «непреложным правилом всемерно стараться о распространении познания математических наук и устремившее все труды к приготовлению молодых людей в военную службу», в 1811 году открыл в Москве Математическую школу, преобразованную в 1815 году в Московское учебное заведение для колонновожатых. 31 июля 1812 года произведён в полковники и назначен начальником штаба ополчения 3-го округа, принимал участие в Саксонской кампании 1813 года и Французской кампании 1814 года, присутствовал при осадах Дрездена (Dresden), Магдебурга (Magdeburg), Гамбурга (Gamburg) и Гарбурга (Garburg), 9 сентября 1815 года произведён в генерал-майоры со старшинством от 30 апреля того-же года. 16 августа 1816 года переведён в квартирмейстерскую часть с назначением директором Московской школы колонновожатых, будучи не слишком богатым человеком, генерал отдал для нужд училища собственный дом и библиотеку, на свои деньги покупал инструменты и учебные пособия, а весной весь состав училища переселялся в родовое имение Муравьевых Долголядье в Можайском уезде Московской губернии. 15 февраля 1823 года вышел в отставку с мундиром, после чего Школа колонновожатых была распущена, выпустив за время своего существования 138 офицеров, из которых 127 были зачислены без экзамена в Свиту Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. Умер 20 августа 1840 года в Москве в возрасте 71 года, похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря. Кавалер орденов Святой Анны 1-й степени с алмазами и Святого Владимира 4-й степени с бантом, награждён золотой шпагой «За храбрость» (1814 год). Был женат на Александре Михайловне Мордвиновой (1770-1809), от которой имел шестерых детей: Александр (1792-1863), Николай (1794-1866), Михаил (1796-1866), Софья (1804-1826), Андрей (1806-1874) и Сергей (1809-1874). Был одним из основателей Московской земледельческой школы и Общества сельского хозяйства, автор работы «Наставление о приведении в порядок управления скотными дворами» (1830 год). Портрет генерала написан в 1817 году живописцем Николаем Ивановичем Аргуновым (1771-1829). 22 мая 1791 Николай Муравьёв женился на Александре Михайловне Мордвиновой (10.6.1770—2.5.1809), дочери М. И. Мордвинова (16.11.1725-18.10.1782) и его жены Екатерины Александровны Саблуковой (6.8.1747-2.12.1823).

У четы родилось пять сыновей:
Александр (1792—1863) — декабрист, создатель «Союза спасения»
Николай (1794—1866)— военный и государственный деятель.;
Михаил (1796—1866) — граф, государственный деятель;
Андрей (1806—1874)— духовный писатель, путешественник по святым местам
Сергей (1809—1874)

и дочь Софья (1804—1826), скончавшаяся девицей.

Сын Н. Н. Муравьёв-Карсский так писал о матери в своих «Записках»:


Наружность её соответствовала её прелестным качествам. Причиною кончины её было то, что она хотела, вопреки совету врачей, сама кормить сына Сергея, дабы не обидеть его против старших детей, которых сама вскормила. Кончины её были ещё причиною заботы и труды, перенесённые почти на исходе беременности при постели старшего сына Александра, находившегося при смерти. Над могилой, по её желанию, посадили любимое её дерево — акацию.

Александра Михайловна похоронена была в Москве в Новодевичьём монастыре.

Продолжай Муравьёвых., Алекс.

всех братьев не буду упомяну старшего Александра который после загран походов стал полковником Алекса́ндр Никола́евич Муравьёв (10 (21) октября 1792 — 18 (30) декабря 1863 Москва) — русский генерал, один из основателей декабристского движения. 1 Муравьёв Александр Николаевич (1792-1863) - российский государственный деятель, генерал-лейтенант (1861 год). Родился 10 октября 1792 года в Москве в семье генерал-майора Николая Николаевича Муравьёва (1768-1840) и его супруги Александры Михайловны Мордвиновой (1770-1809), образование получил в Московском Университете, откуда 1 марта 1810 года принят колонновожатым в Свиту Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. 14 сентября 1810 года произведён в подпоручики с назначением состоять «при исправлении подробной карты России», с осени 1810 года по январь 1811 года находился на топографических съёмках в Волынской и Киевской губерниях, в марте 1812 года определён состоять при генерал-квартирмейстере 1-й западной армии полковнике Карле Фёдоровиче Толе (1777-1842), в июне 1812 года переведён в 5-й гвардейский корпус генерала Павла Андреевича Шувалова (1776-1823), участвовал в Отечественной войне, сражался при Бородино, Тарутино, Малоярославце, Красном и Вязьме. В 1813 году отличился в сражениях при Бауцене (Bautzen), Кульме (Kulm) и Лейпциге (Leipzig), 16 марта 1813 года – поручик, 11 сентября 1813 года откомандирован в корпус атамана Матвея Ивановича Платова (1753-1818), 2 ноября 1813 года – штабс-капитан, в ходе Французской кампании 1814 года отличился в сражении при Фер-Шампенуазе (Fere-Champenoise). После окончания боевых действий определён в Гвардии Генеральный штаб, 20 августа 1814 года – капитан, 7 марта 1816 года – полковник, обер-квартирмейстер 1-го резервного кавалерийского корпуса, во время пребывания гвардии в Москве в 1817-1818 годах занимал пост начальника штаба, 6 января 1818 года подвергся аресту по приказу Александра I-го «за неисправность унтер-офицеров на крещенском параде», после чего подал в отставку и был 7 октября 1818 года уволен со службы. Был членом Военного общества, Союза благоденствия и основателем Союза спасения, 8 января 1826 года арестован в селе Ботово Волоколамского уезда, 13 января доставлен в Санкт-Петербург и на следующий день заключён в Петропавловскую крепость («присылаемого Муравьёва, отставного полковника, посадить по усмотрению, содержа хорошо»). 10 июля 1826 года сослан в Сибирь без лишения чинов и дворянства, 24 января 1827 года прибыл в Верхнеудинск, где получил разрешение вступить в гражданскую службу, 23 апреля 1828 года – городничий Иркутска, 11 июля 1831 года – статский советник, 25 июня 1832 года – председатель Тобольского губернского правления, с 30 октября 1832 года временно исполнял должность гражданского губернатора Тобольска, 21 декабря 1833 года переведён в Вятку на должность председателя уголовной палаты, с 6 ноября 1837 года по 7 июня 1839 года – гражданский губернатор Архангельской губернии. 15 апреля 1843 года причислен к Министерству внутренних дел, 16 февраля 1846 года – член Совета министров, 18 сентября 1848 года – действительный статский советник. В мае 1851 года возвратился на военную службу с чином полковника Генерального штаба и назначением членом Военно-учебного комитета, в июле 1854 года командирован в Варшаву в распоряжение командования 1-го и 2-го гренадёрских корпусов, 7 января 1855 года – начальник штаба 2-го пехотного корпуса, 27 марта 1855 года – генерал-майор, принимал участие в Крымской войне. С 10 сентября 1856 года по 16 сентября 1861 года – военный губернатор Нижнего Новгорода, в апреле 1861 года – генерал-лейтенант. Умер 18 декабря 1863 года в Москве в возрасте 71 года, похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря. Кавалер орденов Святой Анны 4-й степени (1812 год), Святой Анны 2-й степени (1814 год), Святого Владимира 4-й степени с бантом (1814 год), прусского ордена За заслуги (Pour le Merite), баварского Военного ордена Максимилиана Иосифа и австрийского ордена Леопольда, награждён крестом за Кульм и золотой шпагой «За храбрость» (1812 год). Был дважды женат: первым браком 29 сентября 1818 года на княжне Прасковье Михайловне Шаховской (1788-1835), от которой имел семерых детей: Михаил (1819-1822), Александра (1820), Николай (1821), София (1822-1851), Елизавета (1823), Прасковья (1827-1832) и Иван (1830-1864); вторым браком в 1841 году на княжне Марфе Михайловне Шаховской (1799-1885). Портрет генерала написан в 1820 году живописцем Фёдором Андреевичем Туловым (1792-1855). Награды
• Орден Святой Анны 4-й ст. (за Бородинское сражение);
•Орден Святой Анны 2-й ст.;
•Орден Святого Владимира 4-ст. с бантом;
•Орден «Pour le Mérite» (Пруссия);
•Орден Леопольда (Австрия);
•Военный орден Максимилиана Иосифа (Бавария);
•Кульмский крест;
•Золотая шпага за храбрость (За взятие Вязьмы)

Добавлено спустя 4 минуты 30 секунд:
В историографию Зырянского края уже давно вошло имя основателя декабристских тайных обществ Александра Николаевича Муравьева. Сосланный в 1826 году в Сибирь, в отличие от многих своих товарищей по декабристскому движению, он не был лишен чинов и дворянства, что позволило ему уже в 1827 году вступить на гражданскую службу. С 1837 по 1839 год А.Муравьев занимал пост архангельского гражданского губернатора. Как известно, в Архангельскую губернию в то время входили и северные волости Коми края.

Отрезок времени, на который пришелся срок губернаторства Муравьева, был ознаменован волнениями ижемских крестьян, получивших в России широкий резонанс. До сих пор архангельскому гражданскому губернатору в разрешении ижемского конфликта многие исследователи отводят лишь неблаговидную роль, так как он настаивал на вооруженном способе «водворения порядка». Но на самом деле все в этом конфликте обстояло гораздо сложнее и не столь однозначно. Своеобразную «реабилитацию» недавно представил сам декабрист-губернатор. В Москве впервые увидела свет книга, куда включено эпистолярное наследие брата Александра Муравьева – Николая, известного в XIX веке в России военного деятеля. Большая часть писем, помещенных в сборнике, написана Александром Николаевичем Муравьевым. А красной нитью многих его посланий брату являются волновавшие губернатора ижемские события.

Небольшие отрывки из писем А.Н.Муравьева представлены ниже. А перед этим несколько слов о волнениях ижемских крестьян. Причина, породившая их в XIX веке, связана с составляющими, не искорененными и по сию пору: это царящее на бескрайних российских просторах бездорожье и очевидные промахи чиновников, переложенные ими на плечи рядовых жителей. В 1826 году очередной архангельский губернатор взялся за обустройство дороги, связывающей Пинегу с Мезенью. Проект прокладки грунтовой дороги получил «добро» у царя.

Первоначально планировалось, что к строительству будут привлечены крестьяне Пижемского и Мезенского уездов. Но сразу же выяснилось, что их усилий будет явно недостаточно. В Мезенский уезд в это время входила и отдаленная Ижма. Ничтоже сумняшеся, архангелогородские чиновники решили привлечь к дорожным работам и живущих за 1000(!) с гаком верст ижемцев. Но те от такой повинности отказались. Ведь за время их долгих и частых отлучек полностью захирели бы их хозяйства и промыслы.

Ижемцы не просто отказались ехать отбывать трудгужповинность, но «бомбардировали» прошениями министров и даже государя. В ответ на это губернские и уездные чиновники стали чинить ижемцам всяческие препятствия. Отстаивание крестьянами и оленеводами своих интересов вышестоящему начальству они преподносили как крестьянский бунт. Это и сподвигло поднять вопрос о присылке в Ижму вооруженных солдат. Накал страстей, как явствует из исторических исследований, удалось снять присланному в Ижемскую волость по личному распоряжению Николая I его флигель-адъютанту О.Крузенштерну. Ижемские крестьяне в конце концов были освобождены от обременительной, непосильной для них дорожно-строительной провинности. Это же стоило А.Муравьеву должности – со службы он был уволен.

Стоит отметить, что А.Н.Муравьев до его назначения гражданским губернатором в Архангельск был городничим в Иркутске, тобольским гражданским губернатором, председателем Вятской уголовной палаты. И всюду посвящал свою деятельность борьбе со злоупотреблениями, взяточничеством, несправедливостью. Эта трудная, сопряженная с волнениями, хлопотами, переживаниями работа нашла отражение и в его письмах к брату.

***

Любезный Николай! Ты восхваляешь мою кротость. Сделай милость, не думай так; я еще весьма далек от истинной кротости. Уметь удержаться, не показать во вне вида того, что внутри делается, – не есть еще прямая кротость, а может отнесено быть к некоему навыку господствовать над собою.

Истинная любовь смотрит на слабости ближнего, как мы смотрим на запачканное лицо трубочиста. Умойся трубочист, и будет бел, потому что под сажею белизна осталась не поврежденною. Но я, к несчастию моему, не умею постоянно так смотреть на ближнего, а часто еще осуждаю его, и потому я еще не снисходителен, как надлежит быть христианину.

1836 г.

Любезный брат! Прошу тебя приказать осведомиться от лекаря Оже, на каком основании принимают для лечения грязями больных из простого звания? Мне очень нужно послать для купания в грязях своего кучера Семена.

1836 г.

Мне уже объявлен указ о назначении меня состоящим в должности архангельского губернатора. Как ни тяжело еще продолжать служение, но приходится принять еще это место; ибо выгоднее выйти в отставку губернатором, чем председателем. Выгоднее, говорю, в отношении к домашним делам; ибо иначе – все равно. И потому я взираю на сие новое назначение как на хороший шаг к отставке.

1837 г.

Я отправляюсь в Архангельск для того, чтобы дослужить и покончить со своей политической карьерой, уставшей от невзгод и бесполезной для других, чтобы предаться насущной потребности, которая толкает меня на продолжение жизни в деревне. Она не станет для меня отлучением от людей, а наоборот, явится связью более сокровенной и близкой с ними.

1838 г.

Здесь я принят хорошо. Дела много. Губерния запущена. Дела делать невозможно, ибо хотят, чтобы все дурное называли прекрасным. А как сего по совести сделать нельзя, то приходится оставить все в текущем порядке или беспорядке. Оно покойнее для всех.

1838 г.

Мои ко мне благополучно приехали, и, пожив вместе дней 10, опять расстаемся; я еду для обозрения другой части обширной моей губернии 2 июля и предполагаю целый месяц быть в дороге. Еду в Онегу, в Кемь и предполагаю заехать в Соловецкий монастырь; это будет морем, на лодке. Служба моя идет порядочно, т.е. я делаю, что обстоятельства позволяют, для улучшения и исправления. Но много надлежит делать; а если приняться за дело покруче – то стукнут.

1838 г.

Через одну неделю намерен я возвратиться в Архангельск, чтобы провесть там август, сентябрь и октябрь; а в ноябре придется отправиться за 1200 верст от Архангельска к востоку в село Ижму, где всего 6000 душ, которые взбунтовались еще до приезда моего и прогнали от себя все власти. К ним иначе как зимою проехать невозможно, и я отправляю туда 200 человек пехоты и одно орудие, которые выступят из Архангельска в половине августа и будут стоять на квартирах в ожидании зимнего пути в г. Мезени. В ноябре же сам лично отправлюсь туда и должен буду действовать, по-видимому, вооруженною рукою, ибо они уже заранее готовятся к бою. Вот, не миновал я войны и здесь.

Но что делать? Так оставить нельзя; а надлежит по возможности исправить такую порчу, которую допустили предшественники мои – своею небрежностью, беспечностью и слабостью.

1838 г.

Служба моя шла по сие время хорошо; но известное тебе обстоятельство о крестьянах, которые оказывают неповиновение и которых я должен усмирить скоро, наволокло на меня облако из Петербурга. Прислан по сему делу флигель-адъютант Крузенштерн и с ним два чиновника, и между сими один великий разбойник, некто морской Забелла, которого я знал по Сибири за худого человека и который был в Подольской губернии, когда ты там находился. Этот негодяй рассеивает различные слухи и мутит здесь всех. Да поможет мне Господь!

1838 г.

Возвратившись от своего путешествия, я не имел еще времени писать к тебе. Оно было короче, чем я предполагал, потому что замешались известные тебе посланные, которые перепутали все дело, как этого ожидать было должно. Теперь они донесли на меня, будто я сделал ложное представление о неповиновении крестьян, и им же поручено произвести об этом следствие. Я принужден защищаться, да и самые дела, на которых основано было мое донесение, меня защитят.

Я принужден был писать по сему случаю к графу Бенкендорфу, прося его доложить Государю, что его посланный, флигель-адъютант Крузенштерн, не исполнил его повеления и донес ему неправильно, чем навлек на меня подозрение. Ответа еще не получил; что-то будет, не знаю; а дело, как сам ты видишь, идет не ладно.

Жду благоприятного ветра и тихой погоды, чтобы убраться в отставку в тихую ботовскую пристань. Невозможно служить и быть честным человеком во всей силе сей добродетели; зло так сильно, и добрых людей так мало, что ничего делать нельзя. Я получил сию минуту известие из Ижмы, что флигель-адъютант Крузенштерн взял с крестьян, чтобы оправдать их, 15000 рублей во взятку. Не выдаю за правду, но пишущий мне это на бумаге уверяет, что это вероятно.

Ужели меня Господь оставит на погубление негодяям?

1839 г.

Служба моя идет так и сяк. Известная комиссия, посланная в Ижму для следствия, ничего еще не сделала такого, что могло бы быть мне вредно. Признаюсь, что мне служба уже горька. Выгоды никакой даже в отношении к хозяйству не приносит.

1839 г.

Службу непременно хочу оставить. Она и все с нею сопряженное слишком меня утомляет, а пользы никому или очень мало приносит. Присланные – Крузенштерн и компания – путают все дело в Ижме; переписка ужасная, а толку нет. Киселев, Министр государственных имуществ, держит их сторону и портит все дело своими докладами, основанными на неосновательных и ложных и противузаконных действиях комиссии. Не знаю, чем все кончится!

1839 г.

К сему дружескому воззванию следовало бы приписать еще звание прорицателя, если помнишь, что когда я извещал тебя об ижемском деле – ты мне отвечал: «Я думаю, что дело сие будет иметь окончание – поселение твое в Ботове». Итак, я в Ботове, после
13-летних тревог, лишений, потерь, расстройств, унижений, оскорблений и с огромною суммою долгов, принужденно сделанных и которых прежде не было!

Поздравь меня, любезный брат, с тем, что счастливая волна выбросила утлую мою ладью на берег; но однако же у своего камина, в своем кабинете, со всеми оставшимися и уцелевшими моими! Теперь не выманят отсюда, разве долги выживут.

Тебе, конечно, известно уже все это последнее происшествие; и потому не описываю оного. Сожалею только о тех честных людях, которые вместе со мною выброшены из службы и не имеют ни угла, ни куска хлеба. Надобно будет употребить о них старание, когда двор будет в Москве.

1839 г.

Мое дело ижемское приняло направление хорошее; оно должно кончиться недели через две в Комитете министров. Может быть, я опять буду на службе, только ненадолго, а с тем, чтобы выйти в отставку.

1841 г.

Едва ли буду я где-нибудь губернатором; больно устарел. Два раза испытал я эту участь, и два раза – неудачно.

1843 г.

Попытка не шутка, лен я посеял для пробы. Вышел славный, такой, какого нет во всем околотке. Действую пока по хорошей книжке, и удается хорошо; действую сам, не доверяя никому; выписал из Архангельска хорошего мастера, умеющего обходиться с ним и приготовлять его на манер, потребный за границу. Это человек русский, давно в этом деле упражняющийся, и рекомендован мне английским негоциантом, который чрез него покупал лен в России. Этот самый негоциант дает теперь по 10 рублей за пуд льна. На десятине должно быть по крайней мере 40 пудов, следовательно, десятина должна дать 400 рублей доходу.

1844 г.

Захлопотался я, заработался, затрудился, и все по сие время только что держусь на воде, на веслах одних, при сломанном руле и сломанных мачтах. Скоро как дунет шквал, и должен буду идти на дно. Власть Божия. Буди Его Святая Воля.

1844 г.

Как бы то ни было, судьба моя решена, и если б я имел малейшую возможность, то следовало бы выйти в отставку, ибо с 6000 р. ассигнациями содержать себя и семейство в Петербурге невозможно. Но так как я в отставку выйти не могу, то на другой день выезда Государя написал письмо к наследнику, в котором я прошу перевести меня в военную службу, куда и чем будет угодно, лишь бы получить опять возможность заслужить утраченное благоволение монаршее.

1851 г.

Итак, через неделю, или около 20 мая, последует приказ о принятии меня полковником в Генеральный штаб, только не знаю в какой – Армейский или Гвардейский. Думаю, что поступил благоразумно, ибо в штатской службе мне все уже было преграждено, по милости приятелей! Теперь в 58 лет то же самое, что был в 26 лет.

1851 г.

В Петербурге присоветовали мне ехать в Москву на коронацию, дабы там, как говорят, скорее получить место. Больно мне, что в 64 года я должен еще толкаться между людьми, которые не умели тебя оценить, и рано или поздно и меня также выживут из службы, потому что и я свято буду исполнять свой долг; хотя ожидаемая служба моя будет в тысячу крат менее значительна, чем была твоя, но и она навлечет на меня своего рода неудовольствия, – но что делать, жить чем-нибудь надобно. Какого рода будет эта служба – еще понятия не имею. Дивизионным начальником не сделают, потому что много генералов старее меня без места; может быть, не выищется ли где-нибудь места военного губернатора? Впрочем, ничего доселе не знаю.

1856 г.

И я непрочен; сегодня здесь, а завтра – Господь знает, где буду! Так и держу себя наготове с покорностью встретить волю Промысла. Я уже доживаю, хотя еще здоров; но вдруг потребуют на Суд, когда сего не ожидаешь. Потому и стараюсь о том, чтобы все чемоданы были уложены в дорогу. Говорю о чемоданах внутренних, ибо тех внешних у меня нет; их уже вытрясли.

1856 г.

Любезный брат и друг Николай. По сей день не находил свободного часа побеседовать с тобою. Пользуюсь только 6 часами сна в сутки (и то не всегда), а весь день напролет занят делами управления весьма сложного и разнородного, ибо я вместе и военный и гражданский губернатор Нижегородский над 1250000 жителями, которые, найдя во мне человека, доступного всякому, заваливают меня своими просьбами после долгого угнетения, в котором они жили. Кроме того, обыкновенные текущие дела по военному, гражданскому и торговому ведомствам и еще много дел, выходящих из обыкновенного разряда. Все это в такой губернии, где на все привыкли смотреть равнодушно, обратило меня и в распорядителя, и в исполнителя, что продолжаться будет дотоле, доколе я не разбужу спящих над своим долгом и не пекущихся об исполнении своих обязанностей и доколе не сотру главы Гидры злоупотреблений, взяток и неимоверного корыстолюбия. Работы много, как видишь, дражайший брат.

Я равнодушен к похвалам, которые обо мне носятся, потому что эти похвалы весьма легко превратиться могут в хулы, при первом для того удобном случае, к чему я также надеюсь быть равнодушным.

1857 г.

Вспомнить много кое о чем можно и о том побеседовать и тебе и мне. Надобно выждать удобное для того время! И нового также много готовится; надобно и этому содействовать.

1859 г.

Вот я уже не губернатор, а сенатор! Причем вспоминаю песнь, которую знает и сестрица Наталья Григорьевна: «Сенаторы, мухоморы!»

1861 г.

Конечно, все эти ожидаемые переобразования не всем нравятся, по привычке к старому порядку: они говорят – старое лучше! Но ведь сами мы видим, что старое никуда теперь не годится, а потому и следует изменить старое на новое.

1862 г.

Прощай, любезный брат и друг Николай; никогда не забуду усладительных часов, проведенных с тобою здесь, на вечерней заре моей жизни!

1863 г.

Продолжай, Алекс.

Миллер (Миллер 3-й) Иван Иванович родился —.—.1776 г., умер —.5.1814 г. 1

Миллер (Миллер 3-й) Иван Иванович (1776-20.2.1824, д. Лучки Ефремовского у. Тульской губ.), генерал-майор (1799). «Из вольноопределяющихся немцев», «из воен. дворян Тульской губ., штаб-офицерский сын». С 1785 воспитывался в Арт. и инж. шляхетном кадетском корпусе, 10.11.1794 выпущен в арт. команду гатчинских войск. Затем переведён в егерскую роту тех же войск, в 1794 произведён в подпоручики, в 1795 — в штабс-капитаны.

10.11.1796 переведён в л.-гв. Егерский батальон. 24.11.1796 за двухдневную отлучку и грубость начальству выключен из службы «с тем, чтобы более никуда не определять», но 28 нояб. того же года прощён и определён в тот же батальон. В 1797 по высочайшему повелению командирован для обучения егерских полков в Лифляндскую губ., за что награждён орд. Св. Анны 3-й ст., в том же году произведён в капитаны, а 8.4.1798 — в полковники. С 18.10.1798 состоял при штабе ген.-лейтенанта В. Х. Дерфельдена, вместе с к-рым прибыл в Италию и участвовал в Итал. и Швейцарском походах 1799. За отличие произведён 13.5.1799 в ген.-майоры и назначен шефом 8-го (впоследствии 7-го) егерского полка.

Был также в сражениях при Треббии и Нови (отмечен орд. Св. Анны 2-й ст.). В кампанию 1805 с французами сражался под Амштеттеном и Кремсом. При Аустерлице со 2-м и 3-м батальонами своего полка шел во гл. колонны и штурмом взял Сокольницкий замок. За м. Сокольниц полк М. был атакован франц. кавалерией, М. ранен в шею (по др. сведениям, в левое бедро). После боя в бессознат. состоянии унесён в замок и взят в плен. За отличие при Аустерлице награждён орд. Св. Владимира 3-й ст. По возвращении в Россию 5.5.1806 уволен в отставку по прошению. 25.9.1807 вновь принят на службу, определён шефом в свой 7-й егерский полк, вместе с к-рым участвовал в войне 1806-12 с Турцией. С 16.3.1808 бригадный ком. Архангелогородского мушкетёрского и 7-го егерского полков в 8-й дивизии. 16.2.1810 отчислен от должности шефа полка и назначен состоять по армии, а 30.3.1810 уволен в отставку.

В кампанию 1812 участвовал в формировании Тульского ополчения и был определён нач. сводной пех. ополченской дивизии. С дек. 1812 командовал Тульским ополчением, с 29.3.1813 — его пешими полками при блокаде Данцига. Отличился при отражении вылазки неприятеля в ночь на 29 апр. (награждён зол. шпагой «За храбрость» с алмазами). 5.9.1813 тяжело ранен осколками гранаты при штурме Бабельсбергского бастиона, за отличие награждён орд. Св. Анны 1-й ст. 25 сент. того же года при реорганизации Тульского ополчения М. получил дозволение при желании убыть из действующей армии.

15 дек. уволен от службы «за ранами» с мундиром и пенсионом полного жалованья и вернулся в Россию, где вскоре скончался от последствий ранения. Похоронен при Богословской церкви с. Богословское-Куркино Ефремовского у. Тульской губ.

Современники-мемуаристы отмечали тяжёлый характер М., его вспыльчивость и горячность, связывая эти черты с «несоразмерно быстрым движением его по службе».
Подразделение:


7-й Егерский полк

Егерские полки

Пехота

Армия

Российская Империя


Награды:


Св. Иоанна Иерусалимского

Св. Владимира 3-й ст.

Св. Анны 3-й ст.

Св. Анны 2-й ст.

Св. Анны 1-й ст.

Золотое оружие "За храбрость" с алмазами

Два иностранных ордена

Следующего.

еще один из достойнейших генералов который не попал в галерею героев из за Николки прапорщика . отец декабриста 1 Пётр Никифорович Ивашев (1767—1838) — российский военачальник, военный инженер, участник Русско-турецкой, Отечественной войны 1812 года, заграничных походов 1813—1814 гг., генерал-майор.

Из дворян Арского уезда Казанской губернии. В 1775 г. записан фурьером в л.-гв. Преображенский полк. 2 декабря 1785 г. поступил в этот полк сержантом и 1 января 1787 г. получил чин прапорщика. 2 марта того же года перевёлся ротмистром в Полтавский легкоконный полк.

За отличие в штурме Очакова произведён в секунд-майоры, а за храбрость, оказанную при штурме Измаила, получил чин премьер-майора и был зачислен в Фанагорийский гренадерский полк. С 1789 по 1795 г. состоял в должности квартирмейстера при штабе А. В. Суворова. В 1794 г. сражался с поляками и за отличие при штурме Праги награждён 26 октября 1794 года орденом Св. Георгия 4-го кл.

Произведён в полковники 1 января 1795 г. с назначением командиром Таврического конноегерского полка. 7 марта 1798 г. был произведён в генерал-майоры и назначен шефом Таганрогского драгунского полка.

30 ноября того же года уволен в отставку из-за болезни от ран, полученных при штурме Измаила и Праги. В январе 1807 г. формировал земское войско в Вятской губернии, был назначен его начальником. 4 июня 1811 г. вновь поступил на службу в Корпус инженеров путей сообщения и водяных коммуникаций. Был назначен начальником 7-го округа Главного управления Путей Сообщения (Эстляндская, Курляндская, Лифляндская, Виленская, Минская, Могилёвская, Смоленская и Псковская Губернии — театр будущих военных действий). Руководил строительством водного пути от оз. Себеж, участвовал в реконструкции Рижской и сооружении Динабургской крепостей.

30 июня 1812 г. назначен начальником военных сообщений при штабе 1-й Западной армии. Участвовал в сооружении наплавных мостов и переправ на путях отступления армии и возведении полевых укреплений на позициях под Витебском, Смоленском, Лубиным, на Бородинском поле, под Тарутиным, Малоярославцем, в боях под Красным и на Березине.

В 1813 г. участвовал в строительстве мостов через Вислу и Одер и в сооружении укреплений на позициях под Люценом, Бауценом и Дрезденом. Затем находился при осаде Магдебурга, в 1814 г. — Гамбурга.

11 декабря 1815 г. снова поступил в Корпус инженеров путей сообщения, был назначен начальником III округа путей сообщения и водяных коммуникаций и занимался реконструкцией Вышневолоцких шлюзов. 28 февраля 1817 окончательно вышел в отставку.

В 1796 г. женился на Вере Александровне Толстой, дочери симбирского губернатора, получив за ней ряд земель, в том числе село Ундоры, где проживал в 1798—1810 гг, и с 1817 г. до своей смерти, последовавшей там же. С помощью специалистов Казанского университета изучил целебные свойства местных минеральных вод, организовал водолечебницу. Построил школу для крестьянских детей, стекольный и мукомольный заводы, изобрел жатку. Избран почетным членом Лейпцигского экономического общества. Один из инициаторов создания в Симбирске памятника Н. М. Карамзину. В семье Ивашевых было четыре дочери и сын — декабрист Василий Петрович Ивашев.

Более года — с января 1826 г. по февраль 1826 г., Пётр Никифорович безвыездно проживал в Петербурге пытаясь смягчить участь единственного сына, этому же были и посвящены последние годы его жизни. Умер он скропостижно, в одиночестве, жена умерла годом раньше, сын — в Сибири, дочери в заграничных поездках. До самого Симбирска, 40 верст, крестьяне несли гроб с телом своего милосердного, умного барина на руках. Похоронили генерала Ивашева на кладбище Покровского монастыря г. Симбирска.

Добавлено спустя 1 минуту 37 секунд:
верный соратник Суворова Верный соратник А.В. Суворова. Петр Никифорович Ивашев

Военную часть жизни Петра Никифоровича Ивашева условно можно разделить на два периода, каждый из которых был связан с великими полководцами - А. Суворовым и М. Кутузовым. При А. Суворове П. Ивашев находился в течении восьми лет, с 1788 по 1796 гг., причем последние четыре года был его начальником штаба.

Впервые 21-летний офицер встретился с полководцем, когда тому было уже 59 лет. Вместе брали Очаков (1788 г.) затем Измаил (1790 г.), за штурм которого Петр Никифорович был переведен в любимый Суворовым Фанагорийский гренадерский полк и удостоен благодарных слов полководца : "... исполнял дело свое со всякой точностью и исправностью, своею неустрашимостью подвергался всегда опасности, состоял до самого конца дела сего...". Совместной была и инженерная работа - П. Ивашев под руководством известного полководца строил крепости на севере, в Финляндии (1791-1792 гг.) и на юге - у города и порта Одесса (1793 г.). Но основной была военная служба. Всю польскую кампанию 1794 г. подполковник Петр Ивашев находился при штабе А. Суворова. А в следующем, 1795 г., уже полковником и кавалером ордена св. Георгия 4 степени. сопровождал новоиспеченого фельдмаршала в поездке по приглашению Екатерины 2 в С.-Петербург. Об этом он подробно рассказал в своих " Записках о Суворове", в которых чрезвычайно интересно подметил " свойства великого человека", при этом назвал себя " счастливейшим исполнителем важнейших поручений полководца".

А.В Суворов был действительно весьма дружественно расположен к П. Н. Ивашеву. В своих письмах он называл его "другом", а на обращаемые к нему вопросы о его службе, как правило, говорил: спросите у Петра Никифоровича, он лучше меня все знает". А.В. Суворов настолько доверял П.Н. Ивашеву, что даже поручил исправить неточности в жизнеописании полководца, составленном биографом Ф.Антигом.

В 1796 г. служба разъединила А. Суворова и П. Ивашева. Полководец отбыл в Тульчин, затем громил французов в Италии и Швейцарии. А Петр Никифорович был назначен на Кавказ в предпологаемою персидскую кампанию полковником Нижегородского драгунского полка. В 1798 году в возрасте 31 года без протекций и высоких связей он получил чин генерал-майора. В этом же году оставил воинскую службу.

Последний раз А. В. Суворов встретился с П.Н. Ивашевым в 1800 г., незадолго до своей смерти. "По долгу сердца, - писал Петр Никифорович, - я не отходил от него, с моих только рук принимал он назначенную ему пищу. В 12-й день кончил жизнь, как христианин...". До конца своей жизни П. Ивашев останется верным соратником великого полководца.

Когда Отечество оказалось в опасности, П. Н. Ивашев вновь вернулся на военную службу. В 1812г. М.И. Кутузов назначил его на должность директора путей сообщения действующей армии. В военно-историческом журнале за 1939 г. опубликован дневник реляций П. Ивашева М. Кутузову, в котором перечислены все виды работ, выполненных инженерными войсками за период с августа по ноябрь 1812 г. А это - вновь построенных путей сообщения 118 верст, отремантированных - 924 версты дорог, построено 180 мостов. Наградой за службу стал орден св. Анны 1 ст. А орденом св. Владимира 3 ст. и прусским орденом Красного Орла 2 ст. было отмечено участие П. Ивашева в заграничном походе 1813-1814 гг.
В 1817 г. Петр Никифорович окончательно вышел в отставку и поселился в имении Ундоры около Симбирска. И в хозяйственном деле он проявил себя незаурядным человеком. Построил сахарный, стекольный, винокуренный заводы, суконную и полотняную фабрики. Им была преобретена паровая машина для суконного производства. С пресущей ему энергией занимался и сельским хозяйством. Он был почетным членом Лейпцигского экономического общества и членом корреспондентом Росийского общества овцеводства.

Будучи любознательным человеком, П. Ивашев заинтересовался источником в окрестностях имения, исследовал пробы воды в Казанском университете. Когда минеральная вода была признана целебной, он построил ванную галерею и построил "домашний курорт". Уже в наши дни в Ундорах открыт дом отдыха "Серебряный источник", построен завод по разливу воды "Волжанка".

Все в общем-то было складно в судьбе этого человека: достойная служба, хорошие друзья - Тургеневы, Карамзин, милейшая жена Вера Александровна, котороя была его сведущей помощницей. Она занималась благотворительностью, отличалась глубокой, искренней религиозностью, что и старалась воспитать в своих пятерых детях.

Лишь одна глубокая боль не давала покоя родителям - сын Василий. В 1826 году его арестовали за участие в восстании декабристов и отправили на каторгу. Всю оставшуюся жизнь отец мечтал о свидании с сыном, но так и не получил его.

В 1838 г. Петр Никифорович умер в Ундорах. Крестьяне, провожая его тело в Симбирск для погребения, не дали вести его на лошадях, а все 35 верст несли гроб на руках. Среди них скорее всего был и крепостной художник П. Козлов который написал портрет П. Н. Ивашева - единственный дошедший до наших дней.

Продолжай, Алекс.

Михаил Фёдорович Ахлёстышев (1782—1829) — генерал-лейтенант, герой Наполеоновских войн. 1 Ахлестышев Михаил Фёдорович (1782-1829) – генерал-лейтенант (17 мая 1827 года). Родился 18 февраля 1782 года в Москве, происходил из дворян Епифанского уезда Тульской губернии, 15 апреля 1791 года в возрасте 9 лет записан подпрапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк, 22 января 1797 года переведён в лейб-гвардии Кавалергардский полк, но уже 6 октября того же года возвратился в Преображенский полк портупей-прапорщиком, 9 сентября 1798 года - прапорщик. Участвовал в кампании 1805 года, отличился в сражении при Аустерлице (Austerlitz), где получил пулевое ранение в правое плечо, 14 ноября 1806 года – штабс-капитан, в кампаниях 1806-1807 годов сражался при Гейльсберге (Heilsberg) и Фридланде (Friedland). 24 апреля 1809 года – капитан, 1 января 1810 года произведён в полковники и 13 июня 1810 года переведён в Нарвский мушкетёрский полк, участвовал в составе Молдавской армии в боевых действиях против турок на Дунае, сражался при Батине, Систове и Никополе, ранен пулей в левую ногу под Рущуком, 6 ноября 1810 года - командир 41-го егерского полка, а 16 августа 1811 года - шеф 39-го егерского полка. В 1812 году в рядах Дунайской армии прибыл на Волынь, сражался при Любомле, под Ковелем, Головнёй, Горностаевичами и Волковыском, в течение Заграничных походов 1813-1814 годов отличился при взятии Люблина (Lublin), при покорении Ченстохова, в сражениях при Кацбахе (Katzbach) и Лейпциге (Leipzig), где ранен пулями в левый бок и правую ногу, а также при переправе через Рейн (Rhin) у Мангейма (Manheim), где ранен картечью в правый бок, 20 декабря 1813 года награждён чином генерал-майора, в 1814 году находился при осаде крепости Мец (Metz) и во время отражения вражеской вылазки был ранен картечью в правый бок. После возвращения в строй назначен 29 сентября 1814 года командиром егерской бригады 10-й пехотной дивизии, в 1815 году во время второго похода во Францию командовал 3-й бригадой 10-й пехотной дивизии, а затем до 1818 года состоял в российском оккупационном корпусе графа Михаила Семёновича Воронцова, 3 июля 1817 года – командир 2-й бригады 9-й пехотной дивизии. После возвращения на родину возглавлял различные бригады 9-й, 6-й и 13-й пехотных дивизий, 16 сентября 1826 года – командир 6-й пехотной дивизии, 17 мая 1827 года – генерал-лейтенант. Умер 31 января 1829 года в Москве в возрасте 46 лет, похоронен на кладбище Спасо-Андроникова монастыря. Награждён орденами Святого Георгия 4-го класса (1 апреля 1813 года) («За отличие в сражении с французами при Ченстохове»), Святого Владимира 4-й степени с бантом (1812 год), Святого Владимира 3-й степени, Святой Анны 1-й степени, Святого Иоанна Иерусалимского, прусским орденом «За заслуги» (Pour le Merite), французским орденом Почётного Легиона и золотой шпагой «За храбрость» (за сражение при Батине 26 августа 1810 года). Миниатюрный портрет генерала, написанный в 1813 году живописцем Шенбергом, находится в частном собрании.

Продолжай, Алекс.

Ермолай Фёдорович Керн (1765—1841) — русский генерал, участник войн против Наполеона.

Родился в 1765 г.[2] 10 апреля 1777 г. записан в службу вахмистром в Смоленский драгунский полк и 2 марта 1789 г. переведён сержантом в Херсонский гренадерский полк.

Под руководством А. В. Суворова принял участие в войне с турками; произведён в прапорщики за отличие при штурме Измаила 11 декабря 1790 г. и в подпоручики — за сражение при Мачине 28 июня 1791 г. Последовавшая затем война с Польшей, доставила ему следующие два чина за боевые отличия.

В 1806 г. он участвовал в военных действиях на Кавказе против Аварского хана, когда был ранен. В кампании 1806—1807 гг. против французов отличился при Гейльсберге, и 4 декабря 1807 г. назначен в чине майора командиром Перновского мушкетёрского полка (в подполковники произведён 12 декабря того же года). По окончании войны с Францией Керн принял участие в русско-шведской войне 1808—1809 гг.

Однако 29 декабря 1809 г. уволен с полным пенсионом и мундиром из-за расстроенного здоровья и до конца не оправившись от ран, полученных ещё в боях с лезгинами. Вернувшись на службу 30 марта 1811 г., Керн сразу получил в командование 48-й егерский полк. 16 апреля 1812 г. был назначен командиром Белозерского пехотного полка.

Отечественная война 1812 года и Заграничные походы 1813 и 1814 гг. вновь дали Керну возможность проявить свою храбрость и боевые таланты. В 1812 г., находясь в авангарде, он прикрывал отступление 1-й армии от Вильны к Дриссе и доблестно участвовал в сражениях под Смоленском и при д. Гедеоновой. В Бородинском бою Керн был выслан к д. Утице на подкрепление левого фланга и, участвуя в контратаке Тучкова, был ранен в ногу; за отличие произведён 21 ноября 1812 г. После сражения при Тарутине он был назначен в авангард Милорадовича и особенно отличился в сражених при Вязьме и под Красным. За отличие при Вязьме Керн был награждён чином генерал-майора (18 июля 1813 г. со старшинством от 22 октября 1812 г.), орденами св. Анны 2-й степени и св. Владимира 4-й и 3-й степеней. Совершив затем поход 1813—1814 гг., Керн был комендантом немецкого города Мейсен, под Бауценом командовал отрядом, действовавшим против неприятельской кавалерии, участвовал в «Битве народов» под Лейпцигом, был военным губернатором Касселя и за штурм Монмартра был награждён 18 марта 1814 г. орденом св. Георгия 4-й степени за № 2883.

Затем Керн последовательно занимал должности командира 3-й бригады 17-й пехотной дивизии (с 1 июня 1815 г.), начальника 15-й пехотной дивизии, командира 2-й бригады 25-й пехотной дивизии, начальника 11-й пехотной дивизии. Перемещённый 25 июля 1820 г. на должность начальника 2-й пехотной дивизии, Керн занимал затем должность коменданта в Риге (с 26 сентября 1823 г. по 20 июля 1827 г.) и Смоленске (с 29 февраля 1828 г.). 14 апреля 1829 г. он был произведён в генерал-лейтенанты и 17 ноября 1837 г. уволен в отставку.

Умер 8 января 1841 г.

Керн был женат (c 1817 г.) на А. П. Полторацкой, героине одного из увлечений Пушкина, и послужил поэту прототипом князя Гремина в «Евгении Онегине». Сама Анна Керн в своём дневнике писала о муже: «Его невозможно любить — мне даже не дано утешения уважать его; скажу прямо — я почти ненавижу его». Позже это выразилось и в отношении к детям от совместного с генералом брака — Анна была к ним достаточно прохладна (дочери её Екатерина и Анна, родившиеся в 1818 и в 1821 годах соответственно, воспитывались в Смольном институте).

Добавлено спустя 46 секунд:
+ + +

КЕРН Анна Петровна (1800-1879). Личная жизнь Анны Петровны сложилась неудачно. Ее детство было омрачено взбалмошным и деспотичным отцом Петром Марковичем Полторацким. По его настоянию она была семнадцати лет выдана замуж за пятидесятидвухлетнего бригадного генерала Е. Ф. Керна — грубого, малообразованного солдафона, во многом похожего на грибоедовского Скалозуба. Вскоре она оставила мужа и лишь после его смерти (1841) связала свою судьбу с человеком, которого любила. Была счастлива, хотя и жила в бедности.

Ранней весной 1819 года Анна Петровна приехала в Петербург и в доме ее родственников Олениных познакомилась с девятнадцатилетним Пушкиным. Юная красавица произвела на поэта неизгладимое впечатление. В стихотворении, посвященном Керн, отразилось это кратковременное знакомство и позднейшие их встречи:

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.

«В течение шести лет я не видела Пушкина,— рассказывала позднее Керн,— но от многих слышала про него как про славного поэта и с жадностью читала «Кавказского пленника», «Бахчисарайский фонтан», «Братья-разбойники» и 1-ю главу «Евгения Онегина».

Летом 1825 года Анна Петровна неожиданно приехала в Тригорское к тетушке своей Прасковье Александровне Осиповой. «Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его...» За обедом «вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили».

Анна Петровна находилась в Тригорском около месяца и почти ежедневно встречалась с Пушкиным. Поэт пережил сильное увлечение Керн и свои чувства к ней описал в завершающих строках стихотворения:

В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.

Встречи с Керн надолго запомнились Пушкину, и в июле — августе 1825 года он писал ей: «Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных... Если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности — в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю — у ваших ног».

Общались они и позднее в Петербурге — в обществе А. А. Дельвига, сестры Пушкина и его родителей. Идеальный образ Керн, рожденный воображением поэта, постепенно становится реальным, но отношения между ними продолжают оставаться дружественными. Она в курсе его творческих планов и литературных занятий и с неизменным интересом следит за его жизнью.

О своей судьбе, о дружбе с Пушкиным и другими писателями его круга Керн рассказала в своих «Воспоминаниях», содержательных и правдивых, ценнейшем мемуарном документе пушкинской эпохи. Похоронена Анна Петровна в десяти верстах от города Торжка Тверской области на живописном погосте Прутня. Ее могила всегда украшена цветами.

Добавлено спустя 59 секунд:
еще Рассказывается о боевом пути российского генерала Е. Ф. Керна, посвятившего служению Отечества шестьдесят лет жизни. Он принял участие в большинстве войн и военных кампаний, которые российское государство вынуждено было вести в последней четверти XVIII — первой четверти XIX в. По ряду объективных причин генерал не смог выдвинуться на первые роли в военном ареопаге. Более того, судьба его в послевоенный период в целом сложилась трагически.

В российской культуре Е. Ф. Керн получил негативную известность благодаря своей жене. В течение почти двух столетий он подвергается уничижительной риторике о том, как «грубый» и «невежественный» человекраз-рушил стремление юной, образованной женщины к благородным идеалам и возвышенным чувствам.

Рассматриваются особенности провинциальной военной жизни, со всеми ее сложностями, рутинными буднями, отягощенными спецификой чиновничьей среды центров российской окраины того времени. Российский генерал Е. Ф. Керн, несмотря на превратности судьбы — последствия боевых ранений, служебные невзгоды, семейное непонимание и неустроенность, остался верным однажды выбранному стержневому жизненному направлению — служению Отечеству.

Ключевые слова: война, офицеры, генералы, служба, военный комендант, армия, брак, денежное содержание, отставка.

Генерал-лейтенант Ермолай Федорович Керн не имел высших полководческих отличий. Так сложились обстоятельства, что в начале XIX в. в российской армии оказалось большое количество талантливых военачальников. Наполеоновские же войны сами по себе

были достаточно кратковременными. Так, наиболее протяженный для русской армии Заграничный поход 1813—1814 гг. не превысил полутора лет. Естественно, за столь короткие сроки проявить себя подавляющему большинству российского генералитета так, чтобы выдвинуться на первые роли в военном ареопаге, не удалось. Среди таких полководцев оказался и Е. Керн.

Подтверждением незаурядности генерала служат по крайней мере два факта. Во-первых, портрет генерала Керна находится в Военной галерее Зимнего дворца в Санкт-Петербурге среди портретов наиболее известных героев Отечественной войны 1812 г. Во-вторых, на стенах храма Христа Спасителя в Москве, возведенном в честь победы над Наполеоном, располагаются мраморные плиты, на которых высечены названия мест сражений, наименования полков и имена русских офицеров, особо отличившихся в каждом из этих сражений. Е. Ф. Керн упоминается там пять (!) раз. Для сравнения, Д. Давыдов удостоен такой чести всего трижды [1, с. 156].

Керн был действительно отличным, храбрым генералом, преданным царю и Отечеству, о чем свидетельствуют многочисленные императорские отличия, и что подтверждают его современники — М. Б. Барклай де Толли, Н. И. Раевский и др.1 Генерал П. П. Коновницын, в Бородинском сражении сменивший раненого Багратиона, за блестящую штыковую атаку адресует тогда еще подполковнику слова: «Браво, Керн! Будь в моей воле, я бы снял с шеи мой Георгиевский крест и надел его на тебя!» [3, с. 653—654; 4, № 46].

Как и большинство генералов и офицеров того времени, он рано попал на военную службу2. В 1777 г. двенадцатилетним подростком был записан в Смоленский драгунский полк, а в 1781 г. прибыл туда на службу. Первые годы Керн успешно овладевал «воинской профессией», после чего началась его очень длинная (с небольшими перерывами) ратная жизнь.

В 1787 г. Россия вступает в войну с Турцией, и молодой Керн принимает активное участие во всех ее важнейших сражениях. Впервые Ермолай Керн отличился при взятии крепости Очаков. Он был награжден серебряной медалью «За храбрость, оказанную при взятии Очакова», носившуюся на георгиевской ленте, и получил звание сержанта [2, оп. 130, д. 242, л. 17—21]. Затем были осада Бендер и штурм Измаила. Керн находился в составе колонны М. И. Кутузова, со своими солдатами под сильным неприятельским огнем «преодолевал глубокий ров, взбирался на вал, отражал контратаку турецких войск». Свидетельством отличия стала еще одна серебряная медаль «За отменную храбрость при взятии Измаила» и первое офицерское звание — прапорщик [там же; 6, с. 100, 122].

1 Например, в 1823 г. генерал Раевский обращался с просьбой к командованию

1-й армии «не оставить без внимания сего отличного генерала» [2, оп. 76, д. 366, л. 1].

2 Подробный рассказ о биографии генерала Е.Ф. Керна см. в работе [5, с. 283— 295].

В 1791 г. Керн уже под командованием генерала Н. В. Репнина участвует в разгроме турецких войск у Мачина, за проявленное в сражении отличие ему присвоено следующее офицерское звание — подпоручик. Через год в Польше в одной из схваток с конфедератами в 1792 г. Керн получил свою первую боевую рану, после чего стал поручиком. В 1794 г. — новый поход в Польшу. Керн был участником в успешных для русских войск сражений при Крупчице, Бресте, Кобылке. Отличился во время похода Суворова на Прагу (предместье Варшавы. — Г. К.), заслужив звание капитана и очередную награду — золотой крест на георгиевской ленте (первая офицерская награда) [2, оп. 130, д. 242, л. 18;

3, с. 653; 4, № 46].

После польских событий Керн в течение десяти лет служил на юге России, большей частью в Очакове, а затем воевал на Кавказе. Памятным для Керна стал 1806 г. Он, уже майор, командуя батальоном, был тяжело ранен стрелой в левый бок [4, № 46]. Последствия этого ранения сказывались на здоровье генерала на протяжении всей его жизни.

Пока Керн находился на лечении, ему пришло новое назначение. Русское военное командование в это время пыталось извлечь для себя уроки неудачной войны с Наполеоном 1805 г. Менялась организационная структура войск, формировались новые полки — шла подготовка к следующей войне.

Осенью 1806 г. в Перновский полк был назначен майор Е. Ф. Керн. Первым сражением, в котором принял участие полк, стало Гейльсберг-ское. Однако у Керна внезапно открылась кавказская рана, поэтому он срочно был эвакуирован в Кёнигсберг. Полк 29 мая 1807 г. сражался под Гейльсбергом, а затем 2 июня — под Фридландом. Полку удалось захватить в этих сражениях два французских знамени. В декабре 1807 г. Керн возглавил Перновский полк и ему присваивается очередное воинское звание — подполковник [7, с. 14; 2, оп. 130, д. 242, л. 17].

Состояние здоровья после службы на Кавказе не улучшалось. Вновь обострившееся ранение не позволило Керну участвовать в начавшейся в 1808 г. войне со Швецией, и тогда он подает прошение об увольнении со службы «за полученными ранами». Уволившись, он пытается решить свои личные проблемы. Ему уже более сорока, а он еще не имел семьи. Сведения об этом периоде жизни достаточно скупы и противоречивы. Так, Михайловский-Данилевский сообщает о первом браке Керна с дочерью витебского помещика Северинова. Это подтверждают и архивные документы [4, № 46; 2, оп. 28, д. 563, л. 15]. Брак этот оказался непрочным, и хотя у Керна остался сын Александр, более поздние исследователи считают его внебрачным3.

Состояние здоровья Е. Керна через некоторое время улучшилось, в 1811 г. он возвращается на службу и становится вначале командиром 48-го Егерского полка, а затем — одного из старейших полков российской армии — Белозерского. С началом Отечественной войны 1812 г. полк входил в состав 1-й армии генерала Барклая де Толли. Белозер-

3 См., например, примечания Я. Гордина [10, с. 460].

ский полк вместе с Рязанским полком образовывал бригаду, которой Керн и руководил, так как командир бригады в это время отсутствовал.

Под Смоленском Керн был контужен, но не оставил бригаду, после чего был награжден орденом Святой Анны 2-й степени [4, № 46]. Отличился в Бородинском сражении, вновь был ранен и опять не ушел с поля боя. Вместе с бригадой в санитарной повозке проехал через оставляемую Москву и уже в Тарутино узнал, что ему присвоено звание полковника. Ходил в этом звании недолго. По сообщению А. И. Михайловского-Данилевского, в боях за Вязьму Керн, «идя в голове Белозерского полка, с музыкой, барабанным боем и распущенными знаменами ворвался в объятую пламенем Вязьму под убийственным огнем неприятеля» [там же], за это Ермолаю Федоровичу было присвоено звание генерал-майора и вручен орден Святого Владимира 4-й степени с бантом [2, оп. 130, д. 242, л. 17].

Следующим крупным боем, в котором участвовал Керн, стало сражение под Красным с 4 по 6 ноября. Тогда был полностью разгромлен корпус французского маршала Нея. Керна наградили орденом Святого Владимира 3-й степени, а в Вильне с характеристикой одного из лучших офицеров русской армии он был представлен самому императору Александру I [4, № 46].

Впереди же был Заграничный поход русской армии 1813—1814 гг.

Под Бауценом 8—9 мая состоялось одно из важнейших сражений весенней кампании 1813 г. Бригада, которой вновь командовал генерал, находилась на левом фланге русской армии и действовала буквально на глазах императора Александра I. После битвы Александр вызвал к себе Керна — это была уже вторая личная встреча — и объявил ему благодарность, а на следующий день ему вручили орден Святой Анны

2-й степени, украшенный алмазами.

В дальнейшем в составе армии немецкого фельдмаршала Блюхера Керн командовал 17-й пехотной дивизией. Когда в сентябре армия Блюхера форсировала Эльбу, для отражения атаки французских войск Керн использовал свой коронный прием — штыковую атаку. Восхищенный Блюхер там же наградил генерала прусским орденом «За храбрость».

В битве народов под Лейпцигом солдаты Керна два часа сражались в узких улочках деревни Шенфельд. Штыковые атаки Керна отметил Жан Бернадот, бывший маршал Франции, наследник шведского престола, командовавший под Лейпцигом Северной армией союзников. Бернадот за подвиг Керна наградил его шведским орденом Меча

3-го класса и ходатайствовал перед Александром I о награждении генерала орденом Святой Анны 1-й степени.

В кампанию 1814 г. Керн командовал различными авангардами, был во многих боевых делах, но особенно отличился при штурме Монмартра и стал кавалером ордена Святого Георгия 4-й степени. Заключительный аккорд Заграничного похода — смотр войск во французском городе Вертю, где за отличную выучку, продемонстрированную его бригадой, Керн удостоился «высочайшего благоволения» от императора Александра [3, с. 653—654].

Уже после войны Ермолай Федорович возглавил дивизию, расквартированную в Лубнах, женился на дочери местного дворянина Анне Полторацкой, получившей известность в пушкиниане как Анна Петровна Керн.

Служба в мирное время у Е. Ф. Керна сложилась противоречиво. Брак боевого генерала и провинциальной дворянки оказался несчастливым. Супруги прожили вместе около десяти лет, у них родились три дочери. Анна и Ольга прожили недолго, а третья дочь — Екатерина имела успех в культурном сообществе Петербурга, была невестой композитора М. И. Глинки, к ней сватался С. Л. Пушкин — отец поэта, но она вышла замуж за М. О. Шокальского [8, с. 437]. Ее сын Юлиан Михайлович стал известным русским океанографом, его именем назван пролив в Северном Ледовитом океане.

В 1826 г. А. П. Керн покинула мужа и переехала в Петербург.

Непросто сложилась и военная карьера Е. Ф. Керна. В первые послевоенные годы традиционным мероприятием были военные маневры. Одни из таких маневров состоялись в Полтаве в 1817 г.

Высшее военное командование прибывало на них вместе с женами, особенно, если ожидалось присутствие царя. Естественно, и Керн прибыл туда с молодой женой. Супружеской чете были оказаны знаки внимания самого императора, генерал Керн кроме лестного отзыва получил еще и денежную поддержку на покрытие долгов. Однако на следующие маневры генерал Керн уже не приглашал. Не сложились отношения с непосредственным начальником — генералом Ф. Остен-Саке-ном, который запретил ему участвовать в маневрах. И вот здесь Керн совершил проступок. Он решил поехать на маневры самостоятельно, нарушив приказ своего начальника, к тому же усугубив ситуацию еще и тем, что, торопясь к месту маневров, на последней почтовой станции перехватил свежих лошадей, предназначавшихся самому Остен-Са-кену.

Финал оказался закономерен — Керн был освобожден от занимаемой должности и «назначен по армии» [2, оп. 130, д. 242, л. 17]. Нахождение на службе без занятия определенной должности существенно сказывалось на денежном содержании. Керн, не имевший других источников доходов, оказался в сложном положении. Надо было ехать в Петербург и искать там возможность увидеться с императором, чтобы получить прощение. По совету близких в столицу с мужем отправляется и А. П. Керн. В салоне Олениных в 1819 г. и произошла первая встреча Анны Петровны с Пушкиным — «Я помню чудное мгновенье».

Поездка в Петербург оказалась удачной — Керн получил новое назначение [там же]. Он с успехом продолжил командовать войсками, в

1823 г. даже заслужил очередное «высочайшее благоволение». Но вскоре, учитывая состояние здоровья, семейное положение, генерал был вынужден проситься на постоянное место службы в относительно крупный город.

В сентябре 1823 г. командир 4-го пехотного корпуса генерал от кавалерии Н. Н. Раевский передает просьбу командира 11-й дивизии генерала Керна направить в связи с плохим состоянием здоровья его «ко-

мендантом в Ригу или другое место» [2, оп. 76, д. 366, л. 1—3]. Уже в ноябре того же года исполняющий обязанности начальника главного штаба генерал И. И. Дибич сообщает, что «бывший командир 11-й дивизии генерал-майор Керн согласно его желанию назначен уже высочайшим приказом 26 истекшего сентября комендантом в Ригу» [там же, л. 4].

Однако на должность, не связанную с командованием войсками, вело к существенному снижению денежного содержания, в связи с чем 24 апреля 1824 г. Керн обращается с рапортом о сохранении ему столовых денег, которые он получал, командуя дивизией. В ответ Александр I принимает решение оказать ему единовременную помощь в размере 5 тыс. рублей [2, оп. 130, д. 242, л. 3—6]4. Одновременно министерство финансов и военное ведомство решали вопрос о выплате генералу столовых денег. «Рижскому Военному и Псковскому, Лиф-ляндскому, Эстляндскому и Курляндскому генерал-губернатору» маркизу Ф. О. Паулуччи пришел из инспекторского департамента Главного штаба русской армии запрос об источниках доходов коменданта Риги, 23 мая 1824 г. он сообщил, что каких-либо дополнительных доходов, кроме 300 рублей серебром в виде добровольных взносов горожан, Керн не имеет [там же, л. 12].

В мае в Ригу поступил и неофициальный запрос. Генерал Дибич обратился с просьбой к начальнику штаба 1-го пехотного корпуса генералу Ф. Ф. Эккельну «о частном и скрытом выяснении источников посторонних доходов Керна» [там же, л. 14]. Ответ Эккельна был более подробным. Действительно, с 1803 г. в Риге сложилось правило, в соответствии с которым военному коменданту, обеспечивающему порядок в городе, полагалось материальное вознаграждение в сумме 300 рублей серебром. Эта сумма складывалась из выплат горожан за ввоз в город сена (1500 рублей), дров (1000 рублей) и различных подарков от города на 1000 рублей. Всего около 3,5 тыс. рублей ассигнациями. В середине XIX в. 1 серебряный рубль стоил 16 рублей ассигнациями [2, оп. 146, д. 448, л. 13]. Однако Керн от всего этого отказался, чтобы не быть зависимым от рижских чиновников. Как результат — чиновники, участвовавшие в злоупотреблениях, были недовольны новым комендантом и «позволяли себе роптать» на него.

Эккельн также отметил, что столовые деньги выплачивались военным комендантам других городов: московскому — 4 тыс. рублей, ка-менец-подольскому — 4 тыс., киевскому — 3 тыс., смоленскому —

2 тыс. Керну была установлена выплата 4 тыс. рублей в год [2, оп. 130, д. 242, л. 22].

Необходимо отметить, что Керн оказался в Риге в очень непростой служебной ситуации. Упоминавшийся уже Ф. О. Паулуччи был военным губернатором в Риге с октября 1812 г. С ним весьма долго служил

4 Реально же Керн получил 4,5 тыс. рублей, так как в то время существовало правило, по которому с подобных выплат удерживалось 10 % в пользу «инвалидов», т. е. военнослужащих, уволенных в отставку из-за увечья или предельного возраста [2, оп. 130, д. 242, л. 8].

полковник Вакульский5. Керн не только был назначен помимо согласия военного губернатора, но и перешел дорогу его приближенному лицу. Вакульский работал в должности плац-майора, помощника военного коменданта Риги. Отношение плац-майора к службе было прохладным. Со всей прямотой, присущей Керну, новый комендант стал требовать от Вакульского должного исполнения им своих обязанностей (организация караульной службы, решение снабженческих вопросов и т. д.). Вскоре Керну стало известно, что Вакульский еще и злоупотреблял своим положением, извлекая от этого материальную выгоду. Паулуччи, видимо, знал о неблаговидных делах своего приближенного, но прикрывал его.

Избавиться от Керна просто так военный губернатор не мог. Тогда в декабре 1826 г. по его указанию была подготовлена записка начальнику Главного штаба русской армии, в которой генерал Керн обвинялся в ряде неблаговидных поступков. Понимая, что в армии военный авторитет Е. Ф. Керна весьма высок, отстранение его по службе могло вызвать неодобрительные отклики и недоверие руководства государства к нему самому, Паулуччи просит «назначить Керна по армии, не предавая поступков его суждению во уважение полученных им на службе ран и увечий». Записка Паулуччи послужила поводом для разбирательства, документы которого сохранились в так называемой «Краткой выписке из Следственного дела о слабом якобы исправлении Рижским комендантом генерал-майором своей должности и об уклонении его от многих на службе обязанностей» [2, оп. 133, д. 323, л. 1—15].

Генерал И. И. Дибич по военным кампаниям хорошо знал Керна, поэтому сомневаясь в том, что в письме изложена правда, принял решение направить обвинительную записку Ермолаю Федоровичу с припиской, чтобы Керн или просил расследования или добровольно уходил со службы военного коменданта. Керн хотел лично прибыть для объяснений в Санкт-Петербург, по ему было в этом отказано. Тогда он был вынужден письменно изложить свои возражения.

Первым упреком Паулуччи в адрес Керна было то, что он начиная с

1824 г. часто болел, подолгу не выходил на службу, его служебные обязанности заключались только в раздаче письменных указаний своим подчиненным, которые следовали прежде всего плац-майору Вакуль-скому, и тот якобы был вынужден кроме своих должностных обязанностей выполнять работу и за Керна. Керн обременял Вакульского и другими поручениями, требуя от него письменных донесений об их выполнении.

Керн согласился с тем, что у него было слабое здоровье. Но с 1824 по 1826 г. он всего несколько дней провел дома по болезни, причем делал это только после разрешения военного губернатора. Чиновники военной комендатуры за эти пропуски на него не роптали. Только в

5 Как сообщил впоследствии генерал Розен, командир 1-го пехотного корпуса, Вакульский с 1811 по 1818 г. был адъютантом у Паулуччи, а затем «исполнял должность военного коменданта с полным доверием военного губернатора». [2, оп. 133, д. 323, л. 8—9].

1826 г., когда у него открылась рана, он проболел четыре месяца, но службу все равно нес, затруднений в решении служебных вопросов не было. Причем эти обстоятельства подтвердил впоследствии начальник 1-й пехотной дивизии, квартировавшей поблизости, генерал-лейтенант Пейкер.

Что касается исполнения Вакульским должности военного коменданта, Керн отверг это категорически. Предписания плац-майору выдавались в соответствии с его должностными обязанностями. Да, он требовал от своего заместителя еженедельных донесений об исправном содержании караульных постов, но только тогда, когда Керну стало известно об упущениях по службе Вакульского. Керн докладывал об этом военному губернатору [2, оп. 133, д. 323, л. 3—4].

Особое недовольство у Паулуччи вызывала неуступчивая позиция Керна при проведении торгов по приобретению строительных, хозяйственных и иных товаров и материалов, необходимых для проведения ремонтных и других работ в крепости.

В 1826 г., когда Керн серьезно заболел, и не мог посещать службу, он поручил командиру инженерной крепостной команды организовать торги у него дома. Вмешался военный губернатор и приказал Вакуль-скому устроить их в помещении инженерной команды. Керн сообщил, что плац-майор, проводя торги, необоснованно превысил «справочные» цены, заплатив вместо четырех тысяч рублей шесть. Таким же образом были завышены и другие цены. Керн докладывал об этом военному губернатору, но тот мер не принимал.

Более того, Паулуччи в обвинительной записке пишет, что Керн отказывался утверждать цены на продажу железного лома, который крепостные службы должны были отпустить торговцам за отсутствием в нем надобности. Керн возмутился: «Военный губернатор предписал продать лом по цене 90 коп. за пуд, а я продал по 1 руб.», Паулуччи был вынужден согласиться с такой постановкой дела, но, как следует из документов, не забыл об этом [там же, л. 5—6].

Вообще, когда дело касалось финансовой выгоды для казны, Керн был особо въедливым, чем еще более раздражал оппонентов. Примером служит отказ Керна утверждать цену на перевозку припасов инженерного ведомства. Припасы надо было везти в Динабург, и инженерный начальник договорился на перевозку из расчета 1,1 рубля за пуд. Керн не поленился сам навестить перевозчика. Цена подтвердилась, но Керн продолжал раздумывать. Тогда на следующий день к нему приехал командир Лифляндского инженерного округа полковник Клот и стал уверять военного коменданта, что перевозка срочная, дешевле никто за нее не возьмется, что он будет вынужден сообщить об этом в инженерный департамент в Санкт-Петербург. Керну ничего не оставалось делать, как согласиться на 1,1 рубля за пуд. Однако через пять часов, пишет военный комендант в объяснении, «к нему прибыл мещанин Кочь и сказал, что согласен перевезти за 1,05 рубля может и поторговаться». Керн подписание контракта приостановил, чтобы на другой день произвести «переторжку». Военный губернатор переторжку не разрешил, а через три дня сам утвердил перевозку по цене 1 рубль 5 копеек, но уже купцу

Крюкову. Однако ведомости без визы военного коменданта были недействительны, а Керн ставить ее из-за незаконных цен отказывался. И все же подписать пришлось, после строжайшего указания Паулуччи [2, оп. 133, д. 323, л. 7].

В записке Паулуччи приведено девять подобных примеров. Ни с одним из обвинений Керн не согласился. Причем в подтверждение свое правоты он перечислил (генерал-лейтенант Пейкер, командир 1-го округа Внутренней стражи барон Сакен, командир Рижской артиллерийской части полковник Риман), сообщив, что докладывал о непорядках по инстанциям, вплоть до военного министра, но рапорт на имя последнего вернулся военному губернатору [там же, л. 7—8]. Дибич вынужден был назначить расследование дела, которое провел командир 1-го пехотного корпуса генерал Розен.

Розен постарался быть объективным. В выводах расследования он отметил, что «Керн не мог проявить той расторопности, которой требовал от него военный губернатор из-за здоровья». Указал на причины конфликта военного коменданта и его помощника (отношения последнего с военным губернатором). Признал наличие трений между военным комендантом и начальником Лифляндского инженерного округа Клотом. «Из-за усердия Керна для пользы казны он вышел за пределы своих обязанностей, начал проверять и осматривать материалы, цены после их утверждения, искал поставщиков, не сносясь с инженерным начальством, не стал подписывать месячные ведомости под предлогом, что не он, а плац-майор утвердил цены на материалы, которые оказались слишком высокими».

Кроме того, Розен заявил, что обвинение военного губернатора в увлечении карточной игрой необоснованно: «...Керн не был игроком». Да, он «употреблял нижние чины на производство» гражданских работ, но работы были оплачиваемыми и жалоб не поступало. Не согласился Розен и с обвинением Вакульского, что Керн злоупотребляет спиртным.

Вывод Розена: «В сложившейся ситуации Керна нецелесообразно оставлять в должности. Действия его есть результат благовидных намерений предохранить казну от ущерба. Учитывая это и его усердную службу, удалять его от армии без содержания нельзя из-за его бедственного положения» [там же, 13—14]. В результате 30 июля 1827 г. генерал И. И. Дибич предписывает: «Приказом Государя Императора от 20 июля генерал-майору Керну состоять при армии с произвождением получаемого им ныне содержания» [там же, л. 15].

Через полгода Е. Ф. Керн назначается военным комендантом Смоленска, в апреле 1828 г. ему присваивается очередное воинское звание — генерал-лейтенант [2, оп. 86, д. 1038, л. 6]. Подобная оценка заслуг боевого генерала заставила его ходатайствовать о более активной военной службе. С началом Русско-турецкой войны 1828—1829 гг. он дважды просился в действующую армию, но назначения не получил. Когда через три года началось восстание в Польше, Керн обращается к императору: «Теперь, когда дерзкие мятежники навлекли на себя праведный гнев Его Императорского Величества и войска российские под-

вигаются снова за царя — мне прискорбно оставаться в бездействии, когда я еще чувствую довольно силы служить в поле и, может быть, сделаться полезным долголетнею опытностью и непоколебимой верно-стию» [2, оп. 20, д. 401, л. 2—3].

Генералу было уже 66 лет. В Главном штабе Российской армии посчитали, что достойной вакансии для Керна в действующей армии нет. Однако, учитывая его патриотический порыв, Николай I 19 марта 1832 г. принимает решение: «В награду отлично усердной службы смоленского коменданта генерал-лейтенанта Керна Е. В. полагаю производить ему не в пример другим взамен получаемых ныне четырех тысяч столовых по шесть тысяч ассигнациями ежегодно, доколе он будет состоять в настоящей должности» [2, оп. 86, д. 1038, л. 10].

Ермолай Федорович был отправлен в отставку 6 ноября 1837 г. [2, оп. 28, д. 563, л. 1]. Вскоре он перебрался в Санкт-Петербург, снял квартиру (своего жилья так и не приобрел) и попытался привести хотя бы в относительный порядок свою личную жизнь.

Брак его с А. П. Керн формально сохранялся. Анна Петровна, попав в круговерть петербургской светской жизни, вела самостоятельный образ жизнь и периодически обращалась с ходатайствами, вплоть до императора, чтобы Е. Ф. Керн как супруг оказывал ей материальную помощь. Еще в 1836 г. генералу было высказано императорское пожелание, чтобы он «по закону давал ее приличное содержание» [2, оп. 147, д. 399, л. 6].

Ответ Керна императору был прямолинеен: «. если угодно Его Величеству, чтобы он давал содержание жене своей, то он покоряется монаршей милости, но просит принудить жену его силою законов жить вместе с ним» [там же, л. 7].

Через некоторое время А. П. Керн вновь обращается к Николаю I все с той же просьбой: заставить генерала выплачивать ей содержание. Дело дошло до суда. Так на боевого генерала на исходе его жизни завели судебное дело.

Летом 1840 г. гражданский надворный суд определил: «Объявить через Управу благочиния жене генерал-лейтенанта Керна и самому ему с подписками, чтобы они жили вместе, и с такими отношениями, как поставлено законами». В деле есть отметка, что «подписки от Ермолая Керна не поступило — умер» [там же, л. 16].

Генерал Е. Ф. Керн скончался 8 января 1841 г. в Санкт-Петербурге.

Продолжай, Алекс.

сегодня покончим с грузинской диаспорой Иван Давыдович Панчулидзев 1-й (1759 – 1815), российский командир эпохи наполеоновских войн, генерал-лейтенант. 1 Панчулидзев (Панчулидзев 1-й) Иван Давыдович (1758-9.1.1815), генерал-лейтенант (1813). Из груз. дворян (его отец Д. М. Панчулидзев выехал в Россию в 1738). Брат С. Д. Панчулидзева. 1.1.1774 записан каптенармусом в л.-гв. Преображенский полк. 1.1.1786 выпущен капитаном в Кинбурнский драгунский полк. В 1788 отличился при штурме Очакова, ранен пулей в правую руку и награждён чином секунд-майора. Во время польской кампании 1794 за пленение эскадрона неприятеля произведён в премьер-майоры.

В 1796 участвовал в Персидском походе. 11.10.1799 получил чин полковника. С 18.1.1803 ком. Тверского драгунского полка, с 8.9.1805 — ком. Черниговского драгунского полка. В кампанию 1805 сражался с французами при Амштеттене, Шенграбене, Аустерлице (ранен пулей в левую руку). С 5.3.1806 шеф Черниговского драгунского (с дек. 1812 конно-егерского) полка. 24.5.1807 произведён в ген.-майоры. В 1809 командовал 5-тыс. отрядом при взятии Анапы, в 1810 находился в мор. экспедиции к Трапезунду. 4.2.1811 назначен ком. 12-й кав. бригады в 4-й кав. дивизии.

В кампанию 1812 ком. 1-й бригады (Харьковский и Черниговский драгунские полки) 4-го резервного кав. корпуса, сражался при Салтановке, под Смоленском, при Бородине командовал четырьмя полками и был награждён орд. Св. Владимира 3-й ст. Позднее был в сражениях при Малоярославце, Вязьме, за отличие в боях при Красном пожалован орд. Св. Георгия 3-го кл. В 1813-14 нач. 1-й конноегерской дивизии. За действия в Лютценском сражении 15.9.1813 получил чин ген.-лейтенанта. Участвовал в боях при Баутцене, Рейхенбахе, Кацбахе. В кампанию 1814 находился при блокаде Майнца, в сражениях у Реймса, Фер-Шампенуаза и при взятии Парижа.

Награждён также рос. орденами Св. Владимира 2-й ст., Св. Анны 1-й ст. с алмазами; прус. орд. Красного Орла; зол. крестом за Очаков; зол. шпагой «За храбрость» с алмазами. Женат на девице Марии Андреевне Баратынской; имеет дочерей: Екатерину , Анну и Елизавету .

Добавлено спустя 25 секунд:
В походах был: 1787 г., в Крыму; 1788 г., при осаде и штурме Очакова, где был ранен пулею в правую руку, за что награжден секунд-майорским чином и золотым знаком; 1789 г., на Тамани, при взятии турецкой батареи; 1790–1792 гг., в Крыму; 1794 г., 12 апреля, в Польше под г. Рашковым, при взяли в плен эскадрона Волынской бригады, за что награжден премьер-майорским чином; 1796 г., в Персии; 18 августа – при занятии г. Сальян; 1805 г., с 15 августа – в Австрии против французов; 11 октября в сражении при Ламбахе; 21 – при Амштетене; 27 - был отряжен к Маркфельду для прикрытия правого фланга армии; 4 ноября под Шенграбеном, в авангарде князя Багратиона, где, командуя всей кавалерией правого фланга, пробился сквозь многочисленные неприятельские силы, за что награжден орденом Св. Владимира 4 ст. с бантом; 14 и 15 – при Проснице; 20 – при Аустерлице, где во время сражения врубился в пехоту и был ранен пулею в левую ногу; 1809 г., 16 июня – при Анапе, где овладел крепостью и разбил анапского пашу, за что награжден орденом Св. Анны 1 кл.; 1810 г., с 30 октября по 11 ноября был на Черноморском флоте, под командою вице-адмирала Сарычева, в экспедиции к Трапезунду и при разрушении м. Платаны; 1812 г., 11 июля при д. Дашковке прикрывал отступление; 3 августа – в сражении при Надве, где взято 39 человек в плен; 11 и 12 – на р. Усвяте, у прикрытия отступления; 13 – при р. Осме; 14 – при с. Гаврюках, будучи атакован Понятовским и отрезан от армии маршалом Даву, пробился сквозь неприятеля; 15 – в сражении при Спасском; 19 – при Колокольне; 20 – при Гжатске; 21 – при с. Хованском; 23 – при Колоцком монастыре; 24 – на левом фланге, прикрывая батарею Горчакова, взял 2 орудия; 26 – был в генеральном сражении при с. Бородине, при поражении неприятельского полка генерала Нансути, за что награжден орденом Св. Владимира 3 ст.; 28 – у прикрытия отступления от Можайска; 29 – в сражении при Татарке; 31 – при Онофриевке; 1 сентября – при Наре; 4 – при Семеновке; 13 – при Яковлеве; 15 и 17 – при с. Чирикове, командуя всем аръергардом; 20 – при Воронове, удерживая наступление Неаполитанского короля; 21 – при Спасском; 22 – при Чернишне, командуя сначала правым, потом левым флангом всей линии; 6 октября – при поражении неприятельского авангарда; 12 и 13 – в сражении при Малоярославце; 21 – при Цареве-Займище, где взята была часть неприятельского обоза; 22 при г. Вязьме занял высоту на дороге, нанеся поражение неприятелю, при чем взят был в плен 1 капитан и более 100 рядовых; 2 ноября – при Ольхове, при атаке и поражении неприя¬тельской колонны, из коей взято в плен 5 офицеров и 80 рядовых; 4 и 5 – при Мерлине, при атаке неприятеля и взятии в плен генерала, 1 знамени, 5 пушек, 37 офицеров и более 400 нижних чинов; 6 – при Красном, где была уничтожена неприятельская колонна и взято в плен 17 офицеров, 450 рядовых и весь обоз, за что награжден орденом Св. Георгия 3 кл.; 1813 г., 20 апреля при Люцене, где была уничтожена неприятельская колонна в 2000 человек и взято в плен 3 орудия, 1 майор и более 100 рядовых, за что награжден чином генерал-лейтенанта и прусским орденом Красного Орла 2 ст.; 2 мая в сражении при Бишофсверде; 3 – при Гедау, где взято в плен 200 че¬ловек; 9 – в сражении при Бауцене, где взята неприятельская батарея в 6 орудий; 10 при Рейхенбахе был в нескольких атаках; 14 – при Гельтеберге, у прикрытия отступления и удерживания неприятеля; за все эти дела награжден золотою шпагою с алмазами и надписью «за храбрость»; 14 августа был в сражении на р. Кацбахе; 15 – при г. Гольдберге, где была разбита неприятельская колонна и взяты в плен неприятельский полковник Морен, 17 офицеров, 975 рядовых, за что награжден бриллиантовой звездой к ордену Св. Анны 1 кл. и прусским орденом Красного Орла 2 кл.; 28 – при занятии Рейхенбаха, захвате в плен 100 человек и обоза; 31 – при занятии г. Нейштадта и вытеснении из него неприятеля; 2 сентября – в сражении под Стольпеном, где взяты в плен капитан и 30 рядовых; 23 – при отражении неприятельской атаки в 3 пунктах, генералов Маршана, Шарпантье и Макдональда; 26 – был при занятии всех укреплений от Фишбаха до Дрездена и преследовании неприятеля до Нейштадта, при чем взято в плен 8 офицеров и 459 нижних чинов; с 24 декабря по 11 февраля был при блокаде кр. Майнца; 1814 г., 28 февраля в сражениях при Реймсе, где взяты в плен 1 пол¬ковник, 10 офицеров и 156 рядовых; 1 марта, командуя всеми войсками, был в сражении с Наполеоном, отбивая неожиданные нападения неприятеля; 13 – при захвате неприятельского обоза колонны генерала Панто, 30 снарядных ящиков, 20 офицеров, 390 рядовых, а также в атаке при Фершампенуазе; 18 был при взятии Парижа, изгнании неприятельской кавалерии и атаке улан.

Кто после грузин

еще 4 грузина его брат Семён Давыдович Панчулидзев 2-й (1767-1817) — российский командир эпохи наполеоновских войн, генерал-майор. 1 Панчулидзев (Панчулидзев 2-й) Семен Давыдович (1767, по др. данным, 1765-17.12.1817), генерал-майор (1807). Из груз. дворян, помещик Саратовской губ. Брат И. Д. Панчулидзева. В 1771 записан в Сухопутный шляхетный кадетский корпус, 14.2.1785 выпущен поручиком в Черниговский пех. полк. В 1791 участвовал в штурме Анапы, во время польской кампании 1794 был при штурме Праги (предместье Варшавы). В 1799-1800 находился в Швейцарии в войсках ген. А. М. Римского-Корсакова. 29.11.1799 произведён в полковники, с 9.1.1803 ком. Павлоградского гусарского полка.

В кампанию 1805 отличился при Шенграбене и Аустерлице (награждён орд. Св. Георгия 4-го кл.). Воевал с французами в кампаниях 1806-07, за отличие при Голымине награждён зол. шпагой «За храбрость», за Прейсиш-Эйлау — орд. Св. Анны 2-й ст., за Гутштадт — орд. Св. Владимира 3-й ст., а за Гейльсберг и Фридланд — алмазными знаками к орд. Св. Анны 2-й ст. С 23.7.1806 шеф Ингерманландского драгунского полка, 12.12.1807 произведён в ген.-майоры. С 13.10.1810 ком. 7-й кав. бригады во 2-й кав. дивизии.

В кампанию 1812 сражался под Свянцянами, Кочергишками, Витебском, Смоленском, в Бородинском сражении командовал 2-й бригадой (Изюмский гусарский и Польский уланский полки) 2-го резервного кав. корпуса, за отличие награждён зол. шпагой с алмазами. При отступлении до Тарутина был в арьергардных делах, участвовал в бою за Верею. За действия в Малоярославецком сражении награждён орд. Св. Анны 1-й ст., за отличие под Красным — орд. Св. Георгия 3-го кл. В кампаниях 1813-14 принимал участие в арьергардных боях, в сражениях при Баутцене, Кацбахе, Дрездене, Бриенн-ле-Шато, Ла-Ротьере (орд. Св. Владимира 2-й ст.), Монмирайе, Краоне, Лаоне, Фер-Шампенуазе.

После окончания воен. действий с 29.08.1814 командовал 1-й бригадой 4-й драгунской дивизии. 1.6.1815 уволен по болезни с мундиром и пенсией половинного жалованья. Похоронен в Москве в Спасо-Андроникове монастыре.

Награждён также прус. орд. Красного Орла 2-й ст.; зол. крестом за Очаков; зол. шпагой «За храбрость» с алмазами. 2Женат на дочери генерал-лейтенанта Александре Ивановне Ступишиной; имеет детей: сыновей - Ивана и Алексея и дочь Агнию.

Добавлено спустя 32 секунды:
В походах был: 1791 г., в сражении при штурме и взяли кр. Анапы; 1794 г., в Польше, в сражениях с мятежниками: сентября 6 при Крупчице; октября 15 – при Кобылке; 24 – при штурме Пражских ретраншаментов, за что награжден золотым Пражским знаком отличия; 1799 г., июня с 20 по 24 сентября, прошел Галицию, Силезию, Моравию, Богемию, Баварию и Швабию; 24 – по переправе через р. Рейн, в Швейцарии, был в сражении под г. Констанцом; 1805 г., августа 13, вторично ходил через Галицию, Силезию, Моравию, Верхнюю Австрию и часть Баварии до м. Эттингена, откуда на обратном пути был в сражениях: октября 19 при м. Ламбахе; 22 – при м. Энсе; 24 – при м. Амштетене; 29 – при м. Кремсе; ноября 4 – при м. Шенграбене; 8 – при м. Раузнице; 16 – при атаке неприятеля у м. Вишау, за что награжден орденом Св. Георгия 4 кл.; 20 – был в генеральном сражении при Аустерлице; 1806 г., января по 22 и ноября с 25, в Пруссии, был в сражениях: декабря 14 при м. Голимине, где награжден золотою шпагою с надписью «за храбрость»; 17 – при д. Забелье; 1807 г. января 23 – под м. Оленополем; 26 и 27 – под г. Прейсиш-Эйлау, за что награжден орденом Св. Анны 2 кл.; 24 – под д. Вольфсдорфом, за что награжден орденом Св. Владимира 3 ст.; 28 – под г. Гутштадтом; 29 – под г. Гейльсбергом; июня 2 – под м. Фридландом, за что и награжден орденом Св. Анны 2 кл. с алмазами; 1812 г., в России, против французов, был в сражениях: июня 22 – под г. Свенцянами; 23 – под с. Кочергижками; июля 13 – под м. Островом; 14 – под г. Витебском; августа 5 и 6 – под Смоленском, после чего участвовал во всех арьергардных делах; 26 – в генеральном сражении при Бородине, за что награжден золотою шпагою с алмазами; после этого был во всех арьергардных делах до сражения при Тарутине; октября 2 участвовал во взятии Верейских укреплений, за что награжден орденом Св. Анны 1 кл.; октября 13 – в сражении под г. Малоярославцем, а затем во всех авангардных делах при изгнании неприятеля из пределов России, за что награжден орденом Св. Георгия 3 кл.; 1813 г. с 21 апреля по 8 мая был при отступлении от г. Люцена к г. Бауцену; 8 и 9 – в генеральном сражении под Бауценом, после чего участвовал во всех арьергардных делах до самого перемирия; августа 8 и 9, в Силезии, был в сражении при с. Пильграмсдорфе; 10 – под м. Гольдбергом и с. Самсдорфом; 14 – в сражении при р. Кацбахе; 15 – вторично под м. Гольдбергом; 17 – под г. Левенбергом; 19 – при с. Тинсдорфе; сентября 1 и 2 – при м. Нейштадте; 23 – при с. Фишбахе; 26 – под г. Дрезденом, при взятии штурмом неприятельских укреплений; 1814 г., января 17 – во Франции, в сражении при м. Бриенн-Лешато; 20 – при с. Ларотьере, за что награжден орденом Св. Владимира 2 ст.; 24 – при с. Судорк; 28 – при м. Лаферте-су-Жуар; 30 – при м. Монмирале; 31 – при м. Шатотьери; февраля 13 – при м. Сезане; 23 – при м. Краоне; 25 – при г. Лаоне, за что награжден алмазными знаками к ордену Св. Анны 1 кл.; марта 13 – при с. Фершампенуазе; за участие в кампании 1813 и 1814 гг. награжден прусским орденом Красного Орла 2 ст.